Звук его рога - Сарбан

Я предположил, что где-то около двадцати двух.

— Не более пятнадцати, а вероятнее всего двенадцать. Не по годам зрелые ребятишки, а? Но это раннее развитие касается лишь тела, и слава богу, что так, скажу я вам.

— Не знаю, не знаю, был бы я счастлив, если бы у меня под командой находилось двенадцать здоровых парней с умом малого дитяти, — заметил я.

Он ухмыльнулся.

— О, конечно, определенные меры предосторожности предпринимаются. Я не сомневаюсь, что со временем выведут и таких, у которых вообще не будет разных ненужных органов, а сейчас скотоводы, занимающиеся их разведением, вскоре после рождения кастрируют тех, что могут причинить беспокойство. Вы заметили, наверное, что они не разговаривают? Граф считает, что до того как они попадают сюда, им целесообразно проводить небольшую операцию на голосовых связках.

Я перевел взгляд с рабов на двух молодых девушек в изящных зеленых с белым форменных платьях, которые ожидали наших приказаний, и спросил:

— Это тоже рабыни?

— Ну что вы, нет! — ответил он, глядя на них с гордостью. — Это чистокровные немецкие девушки. У Графа довольно много рабынь, но мне бы не хотелось с ними возиться. У правильно воспитанных немецких детей дисциплина входит в плоть и кровь. Если какая-нибудь из девушек нарушает правила, другие тотчас доносят об этом. Selbstzeuchtigung![1] Но обычно преступница предвосхищает события и сама сообщает о своем проступке и даже предлагает соответствующую меру наказания. — Его взгляд заскользил по стройным формам двух молоденьких горничных, и в его благодушном тоне прозвучало что-то, напоминающее причмокивание:

— И они знают, хорошо знают, что лучше самой предложить очень мягкое наказание, слишком мягкое!

Чем дольше я жил в этом до блеска отполированном стерильном мире, в этой атмосфере вышколенного рабства, тем сильнее притягивал меня к себе образ ночного охотника с его экстравагантными причудами. Время от времени я слышал его рог, трубящий в ночном лесу, и, как и раньше, этот звук волновал и смутно тревожил меня; но до сих пор я не сумел увидеть его или кого-нибудь из его спутников. Гуляя каждый день вокруг здания больницы в сопровождении одной из двух сиделок, я понял, что Шлосс, как они называли его, то есть Замок, находился неподалеку, к северу, и его отделяла от нас лесная полоса. Но так как меня никогда не отпускали гулять одного, без сопровождения немого раба, который всегда находился где-то поблизости, я ни разу не попытался пробраться через этот лесной массив. Доктор предупредил меня, что случится с девушкой, если она потеряет меня из виду.

Единственное, что я мог сделать в подобных обстоятельствах, это заявить фон Айхбрюнну, что такой малой физической активности мне явно не хватало. Он опроверг мои доводы, сказав, что даже ему самому этого было вполне достаточно. Но жить у леса и не иметь возможности зайти в него было так мучительно, что я настаивал на своем до тех пор, пока однажды, выслушав меня с нетерпением и досадой, он наконец не уступил.

— Вижу я, — сказал он, — что если не удовлетворю ваше любопытство, вы сделаете какую-нибудь глупость, например, попытаетесь бежать. Полагаю, что в голове у вас вертится некая англо-саксонская романтически-авантюрная чушь, не правда ли? А если это так, то я не могу рассчитывать на то, что ваши старомодные рыцарские чувства по отношению к моим maedels[2] или же забота о вашей собственной шкуре смогут вас удержать. Ну что ж, если ничто не удовлетворит вас, кроме лицезрения Ханса фон Хакелнберга, лучше будет, если я сам отведу вас в Замок. Для вас, мой друг, будет лучше, — произнес он со значением, выделяя каждое слово, — будет лучше, если вы увидите его, чем если он увидит вас.

Я помню, произнося последние слова, он разлил вино (это было красное «́абордо»), и мне показалось, он сделал это нарочно. Может быть, это было возлияние, молитва богам, которая должна была встать между ним и злой силой; это мог быть и риторический прием, силу воздействия которого я не мог переоценить, пока вглядывался в красную лужицу, сверкавшую на гладкой поверхности дерева. Одна из горничных быстро промокнула ее салфеткой, а он отодвинул стул от стола и неловко засмеялся.

— Хорошо, — сказал он после паузы уже более легким и дружелюбным тоном. — Я это вам устрою. Да, вот что я вам скажу. Послезавтра Граф принимает у себя гауляйтера Гаскони и его друзей. Они прогуляются по лесу и немного постреляют. Все утро Замок будет пуст. Да, я смогу показать вам Замок, а может быть, и какие-нибудь графские забавы. Вы больше нигде не увидите таких развлечений, как те, что Граф приберегает для своих гостей. А потом, может быть, позднее — но имейте в виду, я вам этого не обещаю — я разрешу вам взглянуть и на самого Ханса фон Хакелнберга.

ГЛАВА VI

Фон Айхбрюнн сдержал слово. Прошел день, и рано утром меня разбудили, но не успел я надеть присланный им костюм для леса, как услышал, что он зовет меня с веранды. Было чудесное свежее утро, лесные запахи пьянили своей сладостью. Ночью я не слышал звуков рога, ничто не нарушало мой покой, даже сновидения, и сейчас громкое пение какой-то птицы, шелест пробуждающегося леса, свет, играющий на листьях и стволах деревьев, и поросшие высокой травой поляны радовали мне сердце.

Для прогулки по лесу Доктор надел пару облегающих темно-зеленых брюк, украшенных широкой золотой тесьмой, замшевые полуботинки и короткую куртку из оленьей кожи с богатой отделкой из золота. На голове у него была зеленая кепка из бархата с пером цапли, а к поясу пристегнут длинный кортик или, возможно, охотничий меч с рукояткой из слоновой кости. Костюм, который он одолжил мне, был в том же стиле, только проще и скромнее.

Он повел меня по узкой тропинке, круто заворачивающей в лес от здания больницы, и я заметил, что он приказал двум рабам-славянам следовать за нами.

Мы прошли не больше четверти мили, когда вдали показались постройки Замка. Мне трудно описать это место, потому что я никогда не имел возможности взглянуть на него издалека и составить общее впечатление. По сути дела увидеть его целиком было бы и невозможно, потому что лес не просто подходил вплотную к его стенам, но и рос в его внутренних дворах и проходах между домами, а кое-где даже нависал над Замком, прикрывая его, как шатер. Увиденное мной мало походило на Замок, который рисовался мне в моем воображении. Постройки были низкими, деревянными или наполовину деревянными и такой неправильной формы, как будто перед архитекторами стояла задача сохранить все деревья до единого и подогнать свои проекты под очертания полян и всех открытых безлесных участков земли. В некоторых местах огромные буки и дубы составляли своего рода остов здания, а башенки и маленькие комнаты по замыслу строителей располагались как гнезда среди их раскинувшихся ветвей.

Во всем этом было что-то странное, вызывающее интерес, таинственное. И объяснялось вовсе не тем, что кругом не было ни души — к этому я был готов. Думаю, именно строгое изящество госпиталя заставило меня ожидать чего-то аналогичного от Замка, но вопреки этому я столкнулся со средневековой изменчивостью, причудливостью, непонятностью и искривленными линиями и пропорциями. Казалось, что эти низкие, выстроенные без всякого плана и логики здания с их фронтонами и мансардами, выступами и углами, окнами странной формы и расположенными в нишах дверями сами собой выросли в корчах на ветвях лесных деревьев, потому что, подобно диким зверям, прятались в тени рощ. Это были лесные жилища в полном смысле слова; их балки и доски, побелка и штукатурка, серые камни фундамента и ступени были сродни этой земле. Они были столь же лесными по духу, как и типи[3] ирокезов или хижина живущего в лесной глуши отшельника; и тем не менее их нельзя было назвать грубыми. В их конструкции чувствовалась искусность; в самой их неправильности, их, если так можно выразиться, бегстве от привычных пропорций и плоскостей присутствовало мастерство готической эпохи. Мы вступили в лабиринт, состоящий из дворов и узких проходов, мощеных булыжником и поросших мхом, прошли на цыпочках по выложенным дубовыми панелями галереям, и вдруг мне пришла в голову странная мысль, что мы крадемся по брошенному людьми и забытому Богом маленькому средневековому немецкому городку, заросшему лесом, над которым, видно, по воле чуда, оказалось бессильно время, не сумевшее разрушить его.

Фон Айхбрюнн говорил мало, оставляя без ответа некоторые мои вопросы, давая тихим голосом лишь самые необходимые и лаконичные объяснения, когда показывал мне жилые помещения и спальни, кухни, псарни и конюшни. Мне бы хотелось задержаться ненадолго и рассмотреть получше гончих и лошадей, экипажи в каретном сарае и пирамиды старинных охотничьих ружей, и снаряжения на галереях, но он торопил меня, нервничая и явно стремясь, как мне почудилось, вновь оказаться под открытым небом (или сравнительно открытым, если говорить о лесе). Поэтому я успел понять лишь то, что Главный Лесничий Рейха держал у себя самых разных псов: свору черно-белых гончих французской породы Святого Хьюберта, несколько ищеек и огромных гончих, с которыми ходят на кабана — короткошерстных, пятнистых, невероятно сильных и свирепых, как тигры, с диким ворчанием бросавшихся на прутья решетки, когда мы проходили мимо них. Я никогда раньше не встречал такой злобы и агрессивности даже у полицейских овчарок, с которыми ходили охранники в лагере. Доктор торопился поскорее пройти мимо клеток, стараясь держаться как можно дальше от клыков и тусклых свирепых глаз.