Звук его рога - Сарбан

Выслушав рапорт Дневной Сестры и взглянув на мою температурную карту, он подошел ко мне, взглянул на меня, нахмурил брови и покачал головой, но при этом остался вполне доволен собой. Осмотр был совершенно поверхностным и формальным: он послушал мне сердце, померил пульс, раздвинул веки и заглянул в глаза, наконец после того как долго разглядывал мои руки, распрямился и сказал на очень хорошем английском языке:

— Теперь вы можете вставать с постели. Пойдемте поболтаем у меня в офисе.

Дневная Сестра оттаяла в тот самый момент, когда он вышел из комнаты, и ее облегчение от того, что пытка закончилась, было столь велико, что просто переливало через край. Она принесла мне роскошный парчовый халат и пару шлепанцев, сделанных из точно такой же мягкой искусственной кожи, что и одежда слуги-славянина.

Несмотря на то что я чувствовал себя очень хорошо, из-за долгого лежания в постели ноги мои были ватными, и я обрадовался, когда Дневная Сестра предложила мне опереться на ее руку. Я впервые выходил за пределы своей комнаты, и мне пришлось приложить усилия, чтобы скрыть свое неуемное желание увидеть, что же представляет собой этот дом. Но я успел бросить только беглый взгляд вокруг, потому что офис Доктора находился рядом, надо было лишь пройти по широкой веранде. Однако мне удалось понять, что дом одноэтажный, деревянный и очень просторный и покоится на высоком кирпичном фундаменте. Моя же комната была угловой. Лес подходил очень близко к дому; сада не было, а были лишь природные газоны — лужайки в лесу.

В комнате Доктора было темнее от деревьев, чем в моей. Сквозь листву пробивался зеленоватый свет, и все же выбеленные стены и отполированные до блеска полы и мебель делали ее светлее. Комната была одновременно кабинетом и приемной врача; вдоль стен располагались книжные шкафы вперемежку со шкафами с инструментами, а в центре стоял огромный деревянный письменный стол. Доктор предложил мне сесть в мягкое кресло рядом со столом и повернулся на своем вращающемся стуле ко мне лицом, кивком головы отпустив Дневную Сестру.

Думаю, что в то утро я говорил намного больше, чем следует военнопленному. После сбивавшего меня с толку «юмора» моих сиделок было так приятно поговорить с кем-то, кто относился ко мне (по крайней мере, мне так казалось), как к нормальному человеку, а не как к сумасшедшему. Да, конечно, это было наивно с моей стороны, но мне и в голову не пришло, что он просто хотел разговорить меня, чтобы изучить получше. Я-то думал, что ему доставляла удовольствие наша болтовня. У меня сложилось впечатление, что ему просто нечего делать, он скучает и рад встрече с новым человеком, но я упустил из виду, что он уже должен знать обо мне довольно много. Не знаю, сколько правил безопасности мною было нарушено, но под влиянием его заинтересованности и наводящих вопросов я рассказал ему всю историю своего побега, скрыв один-единственный факт: что вместе со мной бежал Джим Лонг. Он что-то рисовал в своем блокноте, пока я говорил, но записей не делал. Когда я закончил, он долго молча смотрел на меня. И думаю, что только в тот момент, когда я заглянул в его глаза, я почувствовал в его поведении что-то похожее на расчет, что-то вовсе не такое уж естественное и вызывающее доверие, как мне показалось вначале.

— Скажите же мне, — сорвалось у меня с языка, — почему вы не сдали меня в полицию? Ведь я же не скрывал, что я англичанин и что я военнопленный.

— В полицию? — повторил он задумчиво. — В этом нет никакой необходимости. Все леса Рейха находятся под юрисдикцией Главного Лесничего.

— Но я военнопленный, — продолжал я упорствовать. — И заниматься мной должны военные.

— Ja, ja, — согласился он. — Я понимаю. Не надо спешить. Сначала мы должны вас вылечить.

И тут я разозлился, потому что понял: он обращался со мной точно так же, как и сестры — мягко подтрунивая над несчастным умалишенным.

И я с вызовом спросил его:

— Вы, наверное, думаете, что я сумасшедший, да?

— Мой дорогой друг, — произнес он и своей бойкостью и речистостью вызвал во мне раздражение, — мой дорогой друг, я вовсе не считаю вас душевнобольным. Да дaже если бы это было так, я бы не очень переживал. Ваш случай интересен мне с точки зрения физиологии. Вы попали в поле действия лучей Болена. Как правило, это заканчивается смертельным исходом, но мое лечение вам помогло. Я доволен вами. Я считаю, что вы здоровы, единственное, что вам нужно — это еще немного времени и тренировки, чтобы вернуть силу мышцам.

— Но я же вижу, что вы считаете меня человеком с неустойчивой психикой, — настаивал я. — И даже если это не представляет для вас интереса, вы же все-таки врач. И вы можете отличить сумасшедшего от нормального. Так я — сумасшедший?

Он посмотрел в окно, и я заметил, что углы его рта опустились, как будто мой вопрос показался ему неуместным или таким, на который невозможно дать ответ. Но потом скучающим и довольно-таки бесцеремонным тоном он пояснил:

— У вас должны были произойти некоторые церебральные нарушения. Временная потеря памяти — нормальное в данном случае явление. Можно ожидать и галлюцинаций или какого-нибудь рода манию. Похоже, ваша мания состоит в том, что вы верите, что живете в давно прошедшие времена. Наверное, вы начитались книг по истории Войны за Германские Права, да?

— По истории? — переспросил я, начиная тревожиться. — Ну да, конечно...

Он перебил меня, не дослушав:

— Но меня это не беспокоит. Это пройдет. — Он посмотрел в мою сторону с тем же вялым любопытством, с каким рассматривал Дневную Сестру: его явно интересовало лишь мое физическое состояние. — Ну и что с того, если и не пройдет? — спросил он. — Ваше тело снова в порядке. Сомневаюсь, что здесь кто-нибудь особенно заинтересуется вашим сознанием.

И хотя сейчас меня уже не вводили в заблуждение его показное добродушие и общительность, жестокость его последних слов поразила меня. И пусть я был встревожен и озадачен тем, что он сказал насчет моей мании, в глубине души я был убежден в том, что психически абсолютно нормален, и поэтому твердо решил принимать его грубость спокойно и хладнокровно.

— Я не настолько самонадеян, Доктор, чтобы возомнить, будто моя психика интересует кого-нибудь, кроме меня самого, — сказал я. — Но я хотел бы поблагодарить вас за то, что о моем теле здесь так хорошо заботились; оно действительно в порядке, и единственное, что беспокоит меня сегодня, это мысль о том, что вы собираетесь с ним сделать теперь, когда вы его «отремонтировали». Будут ли со мной обращаться как с военнопленным или нет?

Он оперся локтями о стол, положил подбородок на сцепленные пальцы рук и приподнял брови, глядя на меня с каким-то вызывающим тревожное чувство удовольствием.

— Вы знаете, а вы мне нравитесь, — сказал он. — Беседа с вами действует на меня освежающе. Кроме того, мне кажется, что вы хороший слушатель, и у меня появится прекрасная возможность попрактиковаться в английском. Я не имею ни малейшего представления о том, что с вами собирается делать Граф, но в моем госпитале Фюрер — это я, и если вы не знаете, кто такой Фюрер, то поясню вам, что Фюрер — это то же самое, что Господь Бог, и поскольку мне нравится ваше общество, я продержу вас здесь столько, сколько смогу. Вы не представляете себе, как тоскливо жить одинокому интеллектуалу, если его окружают одни охотники и рабы. Уверен, что вы пробудите во мне вкус к разного рода наблюдениям и замечаниям по поводу этого заведения, и, к счастью, ваше... э-э... нездоровье позволит мне высказывать их относительно свободно и без оглядки. Вы можете сохранить за собой свою комнату до тех пор, пока она не понадобится мне еще для какого-нибудь пострадавшего от несчастного случая, но я прошу вас оказать мне честь отобедать со мной. Я постараюсь показать вам поместье, если представится такая возможность. Но я должен предупредить вас: не ходите гулять в одиночестве, особенно по ночам. Я буду очень горевать, если моего первого пациента, столь успешно вылеченного мной от воздействия лучей Болена, так непрофессионально рассекут на части и проанатомируют гончие псы Графа или какие-нибудь другие существа, которых он держит у себя.

Доктор поднялся из-за письменного стола и, мягко ступая, подошел ко мне и похлопал по плечу, ухмыляясь.

— Итак, герр лейтенант, примите свою военную фортуну, как подобает солдату ваших давно ушедших героических времен, и ровно в половине первого приходите разделить со своим врагом трапезу из куска оленины и бутылки «́абордо». Ах да! — воскликнул он. — Я же должен дать вам, во что переодеться. Думаю, вашу одежду сожгли.

Он наклонился к какому-то маленькому прибору на письменном столе и начал что-то говорить тихим голосом. Тем временем я встал и подошел к чудесным электрическим часам, стоявшим на книжном шкафу (он кивнул в их сторону, когда приглашал меня на ленч). Изящной работы часы кроме циферблата имели еще термометр и барометр, а в маленьких освещенных отверстиях можно было увидеть еще какие-то числа, значение которых мне было непонятно. Потом я сообразил, что одна цифровая комбинация, очевидно, соответствовала числу и месяцу. Сегодня было 27 июля. Но под этим числом стояло число 102.