Рок И его проблемы-4 - Владимир Орешкин

— Если воевать, то вы совершенно правы. Но если искать сокровища, то нам нужен язык… Поэтому, мы все отходим от речки метров на пятьсот, чтобы в случае чего было удобно драпать до ближайшего леса. Окапываемся, и ждем лазутчиков. Сейчас половина шестого вечера, темнеть начнет часа через три. Противник здесь будет минут через тридцать. С наступлением темноты можно будет отступить. И перекусить.

— А лазутчики?

— Лазутчики ночью не пойдут… Это проблема Артема. Сможешь прострелить кому-нибудь не глаз, а ногу?

— Запросто.

— Раненый лазутчик завет на помощь, к нему спешат остальное разведчики… Но язык нужен один.

— Чапаев! — воскликнул Рыжий. — Суворов!

— Тогда за дело, — согласился я. — Отходить и окапываться…

— Я ненавижу войну, — сказала мне Гера. — Вы ее обожаете… Я поняла, в чем разница между мной и вами, дядя Миша… Я — пацифистка, мне претит всякое насилие одного человека над другим. Это моя беда. И — гордость.

— Обстоятельства, — сказал я. — Ты же видишь.

— Обстоятельства, — это благородный мотив… Который призван оправдать, что угодно. Любое зло… Вы подстреливаете человека, он кричит от боли, к нему на помощь спешат его товарищи, — их вы убиваете, потому что пленный вам нужен только один. Так?

— Придумай что-нибудь другое, — попросил я. — Чтобы мы сами остались живы.

— Не нужно ничего придумывать… Нужно вытащить машину и вернуться домой. Здесь до Александрова и по грунтовой дороге часов шесть или чуть больше. Вот и все.

— А как же домик с розочками?.. Как же ужины при свечах, и ночи любви, полные страсти. Когда знаешь, что можно в любой момент встать, подойти к холодильнику и найти там чего-нибудь пожрать?.. Как?

— Потому что цена этим деньгам все время растет. Я этого не знала раньше… Одно дело, доехать до места, сказать где-то там: сезам… Получить килограммов пятнадцать денег и привести их домой… Совсем другое дело, когда мы не проехали еще и половины пути, а убили уже столько народу. И сами потеряли троих.

— Мы почти никого не убили.

— Не убили, так покалечили. Это еще хуже… Помните, как в песне: если смерти, то мгновенной, если раны, — небольшой. А у нас получается, садизм, — стрелять человеку в ногу, а потом убивать тех, кто спешит ему на помощь… Как я буду потом смотреть на свои пятнадцать килограмм, с каким сердцем?

— Я представляю, — сказал я, — твою ночь любви. Когда ты вспомнишь посреди нее какого-нибудь смертяка.

— С вами, — обиделась Гера, — невозможно разговаривать… Я официально сейчас заявляю вам: Я — пацифистка, и ненавижу любые проявления агрессии одного человека, по отношению к другому. Раз и навсегда…. Ни готовить я вашей банде поэтому не буду, ни стирать, ни оказывать медицинскую помощь… С этой секунды я становлюсь сама по себе. Независимым наблюдателем.

— Тебе бы, на самом деле, подружку. А то, когда кругом одни мужики… Кто-нибудь пристает?

— Ко мне, дядя Миша, никто не пристает. Наоборот, души во мне все не чают. Все из-за вас. Потому что считают, что я ваша княжна… Я столько пережила за сегодняшний день. Уже больше, чем за всю свою жизнь. А день еще не закончился, — это же, никаких нервов не хватит.

Я пожал плечами, и улыбнулся Гере.

— По другому не бывает, — сказал я ей. — Это — война.

Еще недавно, еще несколько месяцев назад, миром правила любовь.

Я отчетливо помнил это время в себе, — которое как-то ненавязчиво закончилось.

Миром правила любовь, миром правила любовь, миром правила любовь, — как давно это было.

Когда она правила…

Теперь не любовь правит мной, — теперь мне нравится выживать. Любовь, — это искусство выживать в агрессивных условиях современной цивилизации. В которой безумно тяжело создать себе собственность, но еще безумней и тяжелее, — будет сохранить и приумножить ее.

Моя стихия, — борьба за выживание.

Я знаю, что делать, и, мне кажется, не повторяю одних и тех же ошибок дважды. В этом деле.

То, что я понимаю, — не понимает больше никто, из тех людей, что окружают меня. Вернее, понимают, не дураки, — но для них кроме моего, самого правильного, существует еще множество вариантов, внешне, таких же правильных, как и мой. И они не знают, что выбрать. Потому что правильным, может быть, только единственный.

Я — знаю.

3.

За речкой, на далекой опушке леса, показался игрушечный зеленый, с черными подпалинами, бронетранспортер. Он замер нерешительно, и у его башни, с выставленной вперед ни то мелкой пушкой, не то очень крупнокалиберным пулеметом, стала, в лучах заходящего солнца сверкать вражеская оптика.

Неприятель осторожничал, — значит, нас уважал.

То есть, побаивался.

Так прошла минута, другая, а потом третья.

Затрещала, заверещала рация:

— Прием, как слышите, прием, — раздался равнодушный деловой голос.

Они, видите ли, желали общения. Хотели вот так, просто, обнаружить потерявшегося супостата.

— Дядя, дай-ка я скажу им пару ласковых, — потянулся к рации Берг.

Я прижал палец к губам.

Мы лежали за заросшей дикой кукурузой насыпью бывшей силосной ямы, цепочкой, каждая огневая точка, метрах в десяти друг от друга, — и мучались от опостылевших пчел. Кроме них, то здесь, то там из травы выпрыгивали зеленые кузнечики, летали стрекозы, и почему-то мухи. Хотя мух было немного.

Хорошо, что вражеская техника появилась на горизонте, без нее было бы совсем скучно.

Транспортер постоял, постоял, — и не спеша двинулся по нашей дороге, которая вилась вдоль речки, до бывшего моста.

Напротив нашего общего грузовика он остановился и снова принялся блестеть окулярами бинокля.

— А если как-нибудь переберется на нашу сторону? — шепнул мне Берг. — Он же нас всех подавит.

— Не должен, — авторитетно сказал я.

На самом деле, уж очень они осторожничали. Не к лицу разъяренным мстителям такая робость. Каждую кочку на нашем берегу целый час рассматривать в бинокль.

— Как слышите, прием? — снова зашипела рация. — Прием, прием… Включитесь, разговор есть.

Я включился. На прием. Любопытство сыграет со мной когда-нибудь плохую шутку.

— На проводе, — сказал я. — Что за разговор?

— Вы люди Михея? — спросили меня.

— Допустим, — осторожно ответил я.

— Тогда, почему пароль не предъявили?

— Сказали же вам, ничего не везем… Вы что, уже и нищих на кол сажать стали?

— Вам-то какое дело. Сказано же: без пароля по чужой территории не проходить… В общем так: вы нам насолили. У нас есть претензии… Передайте Михею, чтобы вышел с нами на связь. Разобраться.

— А если мы не его люди? Так, сами по себе.

— Мы вечерком продублируем… Его, — один разговор. Не его, — он нам ваши головы в мешках подкинет.

— В общем, опять нам будет плохо… Куда не плюнь, все равно ветер в нашу сторону.

— Очень ты, мужик, умный. Может, скажешь для памяти, как тебя зовут?

— Я — Дядя, — сказал я гордо.

— Я — Серый, — ответил мой собеседник. — Может, встретимся еше.

— Нет, только не это, — с небольшим перепугом, отозвался я.

Зеленый бронетранспортер давно укатил, но мы честно ждали сумерек, чтобы начать отступление.

Под вечер кузнечики куда-то спрятались, но мух стало больше. Они были назойливы и бесцеремонны. От них не стало житья.

Я подумал: они спутники человека. Везде и всегда.

Они, — и тараканы.

Тараканы вызывают во мне чувство брезгливости, а мухи, — желание прихлопнуть парочку из них газетой.

Хотя они, конечно, крылатые создания. Поэтому, ближе к богу, чем я. И все, мне подобные.

Значит, они не просто так. Может, каждая муха, это телекамера, при помощи которых он наблюдает за жизнью своих разумных созданий. Раз от этих мух нельзя никуда деться. И они — всюду.

Где-то там, за облаками, расположена центральная студия, куда сходятся все изображения, которые они передают… Там, перед глазами верховного, возникает общая картина нашей жизни на земле. Как мы едим, спим, и оправляем наши естественные надобности.

Как, я, например, лежу, жую зубами травинку и злюсь на себя, — потому что не получилось добыть ни одного языка, потому что не было никаких лазутчиков, — а, следовательно, опять закралась ошибка в расчетах.

Которую не оправдывает даже то, что мы, волей случая, оказались на территории Михея, куда наш противник из дипломатических соображений не решился переправляться… Нужно было знать, — если назвался груздем.

Нужно было знать.

Одна ошибка, другая, — и убитый мной жадина, которого я не имел права убивать…

Убийцы всегда придумывают себе оправдание. Ни один из них не скажет: вот я, подлый убийца, — убиваю просто так, потому что так поставлена рука. А скажет: он не так на меня посмотрел, — или: а чего он не хотел отдавать свою курточку, которая мне так понравилась. Отдал бы, — ничего бы не было.