Рок И его проблемы-4 - Владимир Орешкин

Я опустился рядом с ней, на соломенный матрац, и посмотрел в потолок. Где роились сгустками тени.

Я был весь в поту. Наверное, что-то с центральной нервной системой. Какой-нибудь очередной сбой.

Вот я и инвалид. Нравственный и моральный… Все идет по плану.

Я вспомнил, как только что хотел ударить Геру. Я хотел ее ударить. Чтобы получить наслаждение.

Все это было близко, так что стояло перед глазами. Мне было легко вспоминать, не нужно было напрягаться. Извилинами.

Я бы хорошо ударил, изо всех сил. Потому что не собирался шутить.

Чтобы она знала свое место. Ради какой-то необходимой науки.

Необходимой…

Я уже видел ее тогда, — в крови, потерявшую сознание. Тогда, — когда что-то затмило меня, какая-то то ли ярость во мне, то ли, на самом деле, безумие. То ли еще что-то, появившись на гребне желания, которое я испытывал к Гере.

Словно бы что-то решило во мне, что так нужно. Чтобы оглушить ее, провести рукой по ее крови, которая польется из разбитого носа, понюхать эту теплую кровь, лизнуть ее языком, — и потом овладеть телом.

Терзать его, терзать, терзать, терзать, — пока все, что ни накопилось во мне, не окажется в ней…

Так было.

Это был я. Не кто-нибудь другой. Только что.

Что случилось, почему я не сделал этого?

Когда так хотел.

И уже занес руку для молодецкого хука.

Не знаю…

Но что-то случилось, раз я не сделал этого… Непоправимого.

Потому что потом ничего исправить уже было бы нельзя.

Никогда… На вечные времена. Нельзя…

О ты, благословенная случайность. Спасительная. Единственная.

Как близко я был к своему ужасу…

— Дядя Миша, вы весь дрожите. Что с вами? — шепотом спросила Гера. — Я сделала что-нибудь не так?

Она повернулась ко мне и положила руку мне на грудь. Склонилась надо мной, так что низкий темный потолок перед моими глазами пропал.

Я улыбнулся ей. Наверное, жалобно. Наверное, извиняясь этой своей улыбкой.

Она увидела ее.

Стала молча и долго смотреть на меня…

— Я хочу, чтобы у вас до меня было много женщин. И чтобы они все были от вас без ума, — стала говорить Гера мне. — Но чтобы я была самой лучшей… Словно бы вы искали, методом проб и ошибок, искали, искали и нашли меня.

— Со мной что-то не так, — сказал я Гере.

— Я вижу, — согласилась она. Но так, будто бы я намекнул ей о какой-то мелочи. — Это я виновата. Сейчас это пройдет.

— Ты? — не понял я.

— Конечно, — согласилась Гера. — Кто же еще… Потому что я решила, на самом деле серьезно, вы только представьте, что в любви каждый старается для себя… Я вам говорила.

— Не для себя? — спросил я ее.

— Конечно, нет… Но этого, теоретически, понять нельзя. Так только кажется, когда нет практики. Если для себя, то это уже не любовь… То есть, это, конечно, любовь, — но это любовь к себе.

Что есть на свете более глупое и простое, чем любить себя. Да, дядя Миша?.. Ведь каждый любит себя. Единственного, обожаемого, ненаглядного, родного, непревзойденного, самого близкого и желанного.

Я на чердаке, дура, и перепутала. Потому что любила свою любовь к вам. Вы представляете?

— Нет, — сказал я.

— Теперь я люблю вас, — сказала громким шепотом Гера, — это так прекрасно… И так неожиданно… Это, когда начинаешь уважать себя. Как личность. Словно вырастаешь в собственных глазах… Словно становишься бессмертной. И на все начинаешь смотреть по-другому.

Я сейчас на все смотрю по-другому… Уже ничего не боюсь. Потому что бояться можно только за себя.

Страх, — это пережиток эгоизма. Я правильно говорю?

— Ты думаешь, я знаю?

— Вы никого не боитесь. Только себя… Но это тоже проходит, это тоже пережиток…

И тогда я захотел рассказать Гере, что со мной произошло только что.

Не знаю, что на меня нашло. Ей — семнадцать лет, мне, наверное, двадцать девять. Я был старше неизмеримо. По всем параметрам. Она же ничего в жизни не видела, — кроме своего Александрова.

Я просто захотел рассказать ей, — о том, что, творится внутри меня.

Пусть она как-нибудь рассудит. Как может… Если захочет.

И если не испугается после этого…

Но не успел… Только открыл рот.

Потому что она легла на меня. И поцеловала. Без стеснения. Без страха. Без боязни.

Тело ее было теплым и нежным. От него неповторимо, обворожительно пахло сеном и женщиной. Ее волосы упали на мое лицо. Я оказался в лесу, где светились лунным светом деревья, и мерцали таинственно широко открытые глаза. В которых не было, — страха.

Она обняла меня ногами, уперлась локтями в мою грудь, подперев руками голову, и сказала:

— Я тебя хочу.

Светало. Летом рано светает.

Когда подступает рассвет, хорошо спать. В это время снятся самые лучшие сны, и сон, — самый приятный. Из тех, когда, как в детстве, текут на подушку слюни, снится одна радость, и в мире, — сплошная безмятежность.

Мы прибывали заснуть, но у нас ничего не получалось.

Голова Геры лежала на моем плече, одну ногу она закинула на меня.

Она мучила меня вопросами.

— Не спи, — говорила она, когда видела, что мои глаза сами собой закрываются. И задавала очередной. На который нужно было отвечать.

— Как ты познакомился с Машей? — спрашивала она.

— Случайно, — говорил я, и делал вид, что вспоминаю.

На самом деле, проваливаясь в сон. Словно долго болел, теперь выздоровел, и испытывал потребность в крепком богатырском сне, в котором накапливаются силы, и молодеет организм.

Я закрывал глаза, — и уносился куда-то, где мне было так же хорошо, как и с Герой. Но только немного иначе.

— Нет, — говорила она мне с улыбкой, издеваясь надо мной. — Ты не спи, ты мне скажи, мне же интересно, как ты познакомился с Машей.

— На станции, — говорил я. — На железнодорожной станции. У меня было два рубля или три. Билет стоил на рубль дороже. Мне не хватало одного рубля… А она не могла дотащить до электрички свой велосипед. Я ей потащил велосипед, она за это дала мне недостающий рубль… Так, кажется, было.

И опять начинал проваливаться в сон. На этот раз непреодолимей, чем в предыдущий.

— Не спи, — говорила мне Гера. — А скажи-ка мне: она красивая, на нее другие мужчины обращают внимание? Она красивее меня?

Пусть, пусть дите позабавится, ей это можно.

— Я тогда не понял, — отвечал я, — она измазала себя грязью. Ничего разглядеть было нельзя.

— Как? — не поняла Гера. — Зачем?

— Чтобы, во-первых, ее не нашли, потому что она сбежала из дома. Во-вторых, чтобы к ней не приставали мужики. Они к ней всегда пристают.

— Интересно… — сказала Гера. — Другие, наоборот, — красятся, макияж наводят, а она — грязью.

— Да, — сказал я, уже не в силах дальше разговаривать. — Я сейчас буду спать, ты извини, Гера. Я уже сплю… А Маша, я думаю, станет твоей подругой. По крайней мере, я так хочу.

— Интересно, — заглянула мне в сонные глаза Гера. — Как ты себе это представляешь?.. Это же ненормально. Потом, если ты ее будешь продолжать любить, — я начну ее ненавидеть. Если разлюбишь, — я буду торжествовать… Какая может быть дружба между девушками, когда мужик у них один. Ты что-то не то говоришь.

— То… — еле выговорил я. — Самое то…

— Если она мне глаза не выцарапает, то я уж ей выцарапаю, — точно… Это ты должен выбирать. Или она или я… Но лучше, — я.

— Не хочу выбирать, — сказал я, окончательно засыпая. — И не буду. Все будет хорошо. Та прекрасна, — как жизнь… Но дело в том, что Маша тоже прекрасна.

— Я — твоя женщина, — сказала гордо Гера. — А она, — никто. Недостижимый идеал. У нее даже не хватило ума соблазнить тебя.

— Перестань, — услышал я себя из какого-то далека. — Когда ты ее увидишь, она понравится тебе. Ты не побежишь к Маше со своими ногтями. А влюбишься в нее.

— Чего? — услышал я остатками сознания изумление Геры.

Но больше уже ничего не услышал. Потому что спал.

Она спасла меня. Спасла… Я вернулся куда-то обратно, куда не должен был вернуться.

Из тьмы.

Все на свете было хорошо. Поэтому. И — замечательно.

Глава Третья

«Ты — Мой… Знай, ты приходишь в мир, как ягненок в стаю волков.

Будь же осторожен, как змея, и чист, как голубь.

Остерегайся толпы. Эта она потащит тебя на судилище, к имеющим власть, и будет избивать тебя в храмах.

Но и перед властителями и священниками, для которых нет единого Бога, ты — свидетельство Мое»

Евангелие перпендикулярного мира1.

— От древности всегда остаются развалины, — сказала Мэри. — Архитектура, это то, что больше всего может прожить в веках. В архитектуре заключается подлинный аристократизм, избранность… Именно, поэтому. Потому что она сохраняется во времени дольше всего.

— Не понял, — отозвался Гвидонов.