Teen Spirit - Виржини Депант

На столе перед нами она разложила принадлежности для маникюра. Будучи не дома и тем более только вселившись, я не решился сказать, что не переношу запаха растворителя, равно как и лака. И приготовился, что меня будет мутить в течение всего фильма.

Потом мы долго чертыхались, что нельзя прокрутить начало, когда идут всякие предупреждения о запрете на копирование, на то, другое, третье, да еще заставки студии «Юниверсал», и вас вынуждают все это кушать.

— Это они умеют, они вас и в вашей собственной квартире достанут.

Сандра вопила «фашисты!» и от возмущения подскакивала на диване.

Зазвонил мой мобильник, оказалось, это Алиса, я вышел в коридор выслушать, что ей надо.

Она сказала, что девочка в восторге, только обо мне и говорит и хочет, чтобы мы поужинали у них втроем. Алиса, похоже, была сама не рада, что заварила эту кашу. Она долго листала ежедневник, долго раздумывала, потом наконец соизволила назначить день. Я же не мог удержаться от язвительных замечаний, поскольку не сомневался, что она делает это нарочно, показать желает, как ей, дескать, некогда. Я готов был поклясться, что она выпендривается, однако в дальнейшем убедился, что она и вправду порядком занята.

Когда я вернулся в гостиную, Сандра кивнула на экран:

— Внимание: шедевр киноискусства.

Катрин всему предпочитала скучнейшие, никакие, в сущности, французские комедии голубоватого оттенка. В ней чувствовался душок журнала «Телерама» и всей этой клюквы. Давненько уже я ни с кем на пару не смотрел идиотских американских страшилок. Сандра спросила:

— Все мирно?

— Малышка хочет меня видеть. Поэтому Алиса пригласила меня на ужин.

— Стремно?

— Есть малость. Но не позвони она, я бы тоже огорчился. Так что жаловаться не приходится.

— Хочешь, на картах погадаю?

Я ничего не ответил, только посмотрел на нее. Интуиция подсказывала мне, что ответа и не требовалось. Сандра пожала плечами:

— Я уже погадала. И могу тебе сказать: все сложится удачно.

— Тем лучше.

— Погоди: поплакать тебе все-таки придется, и не раз.

— Спасибо, что предупредила.

— А я думала, ты в это не веришь.

* * *

На другой день я решил прогуляться. Самое трудное — сделать первый шаг, преодолеть страх. А там, на воздухе, неуверенность и тревога рассасывались сами собой. Не то что два года назад, когда у меня это только начиналось. В ту пору стоило мне дойти до первого перекрестка, как меня пронизывало ощущение неминуемой опасности, смешанное с сознанием собственной беспомощности, я поворачивал назад, и ничто на свете не могло заставить меня выйти на улицу снова. Это был кошмар в натуре. Теперь он благополучно развеялся, и я, как в былые времена, с наслаждением брел наугад, смотрел, как от квартала к кварталу меняется город, погружался из одной атмосферы в другую.

Более двух часов я в какой-то отключке шатался от Клиши до Оперы и назад через площадь Республики. Мне повстречалась девица с неправдоподобно длинными ногами, затянутыми в блестящие брюки, — ну чисто русалка. Я наткнулся на чуваков, развалившихся на тротуаре возле табличек с надписями, полными орфографических ошибок — они, типа, денег просили. Сплошь да рядом попадались дети, бегущие впереди родителей, и дети, которых родители вели за руку. Что ж, нормально: с тех пор как у меня самого появилась дочь, город заполнился детьми.

Временами голова у меня шла кругом, так как не успевала переварить обуревающие меня эмоции. Я сам не понимал, что я обо всем этом думаю и куда подевались мои пресловутые язвительность и флегма, не говоря уж о цинизме. Все представлялось мне ясным, как после косяка космических размеров.

Я позвонил Катрин: подмывало рассказать ей про Нанси. Мне, разумеется, хотелось, чтобы она разволновалась, чтобы ловила каждое мое слово, ну как Сандра, например. Но она осталась неподдельно холодна, и я не решился откровенничать. Мне было не столько больно, сколько странно, что она не дрогнула. Возможно ли, чтобы я так скучал без малейшей взаимности? Затем смутно начала закипать ярость. Против тех, кто на нее влиял, ничего не зная о нас двоих, против нее самой, не сумевшей защитить наш эфемерный, как мыльный пузырь, мирок, позволившей ему лопнуть под давлением идиотских условностей вроде мнения ее психоаналитички или любимой подружки. А эта сука-психичка — интересно, с кем она засыпает по вечерам? А сучки-подружки — кто гладит их по спинке все воскресные утра напролет, кто так внимателен к ним, что готовит им всякие деликатесы? Она могла меня упрекать в чем угодно, но готовил я хорошо. Только под конец, видать, я ее так заколебал, что ей уже и моя забота поперек горла стала. Отношения осложнились. Она ворчала, что я ее закармливаю тяжелой пищей, чтобы она растолстела и никому не нравилась. Если вспомнить, то уже некоторое время все оборачивалось против меня, она, видать, хотела от меня избавиться. Я думал, это пройдет. Я совершенно искренне воображал, что в одно прекрасное утро встану и примусь за работу, что это случится само собой, я напишу роман одним духом, и она будет радоваться и гордиться, что поверила в меня. Конечно, я бы ей изменил… Зависая целый день перед телевизором, я только о том и думал — даже списки составлял, — как я их всех переимею и в какой последовательности, когда стану знаменитым, как Уэльбек. Но я бы изменял тайно, осторожно, не причиняя ей боли.

Я перезвонил ей и брякнул с ходу:

— Если ты хочешь ребенка, знаешь, я могу тебе его сделать. Меня это больше не пугает.

— А пошел ты знаешь куда!.. Мало ты мне жизнь попортил?

И повесила трубку. Меня это взбесило, я решил в своей книжке смешать ее с дерьмом, рассказать, что в постели она не ахти, описать ее гнусную манеру с самодовольством кассирши безапелляционно судить обо всем на свете.

При разрыве с любимым человеком испытываешь совершенно особенную боль. Очень отчетливое, единственное в своем роде, ни с чем не сравнимое ощущение. Мука, исполненная желчи и страха, пробуждающая в тебе какие-то зоны, о наличии которых ты и не подозревал. Точно так же, когда защемляется нерв в позвоночнике, ты вдруг понимаешь, со сколькими разными движениями связано это место, раньше для тебя как бы и не существовавшее.

У меня ныли ноги от усталости. Поначалу это было даже приятно — подтверждало, что я жив. Но вскоре сделалось мучительным.

В итоге я спустился в метро. Накануне я уже ездил на метро и надеялся, что излечился и от метрофобии тоже. Но позабыл, однако, о неумолимом часе пик.

Толпы людей устремляются по коридорам, норовя растоптать друг друга и едва уворачиваясь от встречного потока. Куртки темно-синие, коричневые, серые, черные, множество бритых черепов. Чудно все-таки оболванивать себя до такой степени без необходимости. Затаенная враждебность. Афиши, цепляющие тебя на протяжении всего пути: пляжи под голубыми небесами, мебель, кинофильмы, первые страницы газет.

Я прошел в конец платформы. Женщина с большущими чемоданами, японки кучкой, клошар, слушающий музыку в наушниках и прячущий корявые руки между колен. Пассажиры, теснящиеся у края платформы.

Резвая мышка шмыгнула у нас под ногами. Два пацана попытались ее раздавить, промахнулись, побежали вдогонку.

Первый поезд я пропустил — народу много. Другие ожидавшие постарались втиснуться любой ценой. Я за ними наблюдал. Только я да бомж не стали забиваться в переполненный вагон. Я видел, как они стоят впритирочку с постными лицами, того гляди заснут, покорные, со всем смирившиеся. Не замечая никого вокруг, каждый порывался ухватиться за свободный участок общего поручня. Не знаю, можно ли считать психическим сдвигом мое нежелание оказаться в этом вагоне.

Я пропустил второй поезд, менее набитый, но все-таки. Я сидел себе спокойненько на красном стуле и вдруг отчетливо вспомнил, как однажды мой поезд застрял в тоннеле: что-то произошло с электричеством, тогда-то у меня и случился впервые приступ стремопатии. Ты заперт под землей, закупорен в металлической камере, затравлен взглядами, сделать ничего не можешь, остается только терпеть и ждать. Сейчас начнем задыхаться, страшные картины наезжают одна на другую. Убивает беспомощность, невозможность бежать. Так вот все и началось, с панического страха в метро. Потом я несся как очумелый, пока не выбрался на воздух. Я сам не понимал, что это было. А потом потихоньку пошло-поехало, депресня и полный облом. Я потерял два года жизни.

Некоторое время я сидел на платформе. Клошар заснул под треск своих наушников. Я смотрел, как люди ждут, садятся в поезд, выходят, направляются на улицу. Нет, мне с ними не по пути.

* * *

Перед тем как идти на ужин, я промаялся целый день. Мои единственные кроссовки омерзительно скрипели, рубашки и джемпера были либо в пятнах, либо прожжены сигаретами, либо просто рвань. Я смурнел и возбухал. Сандра словно бы и не слышала, как я бухчу, чертыхаюсь, швыряю обувь через всю прихожую, хлопаю дверцами шкафа и распинаю себя перед зеркалом: «Чтоб тебе провалиться, старый хрен, с твоей дерьмовой рожей». Она невозмутимо сидела на диване с пультом от телевизора в руках. Готовила статью о фильмах Расса Мейера[10]. Мне бы этим воспользоваться, сесть с ней рядышком, пересмотреть милые старые ленты. За этим приятным занятием провести день. Но я решил его испоганить. Меня раздражало, что она не принимает во мне никакого участия, не пытается меня успокоить, ободрить; пусть бы обругала, но хоть как-то отреагировала. В конце концов я встал перед ней, уткнувшись носом в оконное стекло, и, заложив руки за спину, произнес: