Немного тьмы (на краю света) - Любко Дереш

– Ку-ур-р-рва! – выдавливаю сквозь дрожь. Вмазала, аж в носу закрутило.

Еще и хихикает. Бросаюсь за ней, Вика пробует лезть наверх, но напрасно – шлепок правосудия таки впечатывается в ее ягодицу. С визгом Вика хватается за зад.

Мы гоняемся, больно хряскаем друг друга ладонями по сраке, по спине, плечам, так что все тело пышет от красных отпечатков, пока Вика, наконец, не хватает меня за прутень и не сжимает его крепко в ладони. Он сразу же втягивается в тело, а в живот проскакивает тень томительного предчувствия.

Не отпуская меня, Вика подходит так близко, что ее грудка касается холодными сосками моей кожи. Меня пробивает мороз. Ее губы шевелятся:

– Ну шо, будешь кусаться?

Я пробую отстранить ее от себя, но это выходит так неудачно, что Вика, не выпуская моего пиндюра из рук, падает задом на землю. От неожиданности я вскрикиваю: «Сука!», а она в ответ: «Хуй!». Вика больно ударилась о камень. Она разжимает ладонь. Смотрит на меня.

Слава богу, ее ладонь пуста.

Мне нечего сказать. Зато Вике есть что. На глаза набегают слезы боли.

– Прид-дурок! – плаксивым голосом выкрикивает она и лезет вверх, время от времени хватаясь немного выше поясницы – там содранная кожа пропотевает кровавой росой. Вика кряхтит от удара и надрывно воет, но при этом ловко карабкается вверх.

– Подожди! Я же нечаянно! – после продолжительной паузы, да и некстати, выкрикиваю вслед. Но Вика даже не озирается. Только мелькают белые пятки. Исчезает. Куда-то уже побежала плакаться.

Мне досадно. Почему-то мечтаешь об одних телках, а попадаются всегда другие. Я вытираюсь, надеваю на голое тело штаны и подкатываю брючины где-то до середины голени, чтобы не промокли. Споласкиваю в ручейке майку, ищу взглядом полотенце. Подбираю Викины шмотки (эти цветастые трусики умиляют даже меня) и лезу вверх. Приказываю себе не думать, а быть внимательным – можно улететь в пропасть. Ступаю по листве, ноги увязают в рыхлой земле. Пальцами чувствую мягкие корни.

Вылезаю к типи над обрывом. Возле огня сидит загорелый чувак в джинсовой безрукавке и помешивает что-то в котелке. У меня бурчит в животе. Обмениваемся взглядами.

Я получаю безмолвный ответ на невысказанный вопрос, так как глаза неожиданно смещаются с чувака на камень далеко влево. Там, обняв колени, сидит голая Вика. Она плачет, просто ревмя ревет. И почему-то на нее никто не обращает внимания.

Подхожу. Тень в траве короткая и нерезкая – небо все в барашках. Уже где-то полдень.

Вика замечает меня и умолкает. Прячет голову между колен и накрывается сверху руками, будто тюлень ластами. Я вправду не знаю, что мне нужно делать, поэтому просто сажусь на камень рядом и кладу возле Вики ее одежку. Пользуясь минутой, расправляю на горячей поверхности свои трусы – пусть сохнут.

Вика бубнит под нос:

– Какая я дура, как-кая я дура! – снова шмыгает носом и дальше, более адресно: – Ну почему мне так не везет с пацанами? Тот блядун… этот казел… Почему?!

Я молчу, и Вика начинает плакать сильнее. Тогда я подсаживаюсь ближе и осторожно обнимаю ее за острые плечи. Вика с готовностью ложится мне на колени калачиком, и я несколько минут глажу ее по мокрым волосам.

– Мне же просто нужно любви! Просто-напросто! Мне в жизни так не везет на любовь! Никто, никто-никто меня…

Но я не слушаю. То есть слушаю, но не очень внимательно. Глаза сами поймали интересного пришельца. Не могу сообразить, чем он привлекает внимание, однако внимание упрямо выделяет именно его фигуру.

Глаза хватаются за каждое его движение – это низенький полный человечек с округлым лицом, когда-то брюнет, а теперь капитально лысеющий субъект. Сейчас он разговаривает с двумя хиппи – высокими бородатыми парнями с аурами на голове. (Аура, на хипповском арго, это не то, что я думал вначале, а всего лишь лента, которую завязывают вокруг головы. Она проходит горизонтально посреди лба и создает узнаваемый типаж.) Мохнатые бородачи сутулятся над коротышкой и время от времени кивают ему в разговоре. Видно, бородачи не то растеряны, не то рассеянны, – а коротышка продолжает что-то рассказывать, рисует руками в воздухе какие-то колбасы, нарезает их… Все это – с легенькой улыбкой на сыром лице. Круглолицый хорошо знает, какое производит впечатление, так как к растерянному выражению парней относится с очевидным пониманием. В одной руке дядя держит белый цветок, только что сорванный.

Дядя, между прочим, немолодой – уже давно за полтинник. Растянутые спортивные рейтузы (наверное, носит их только в доме), грязно-зеленого цвета куртка (грибник, стало быть) и белая панамка с козырьком. И еще, в тон ветровке, старомодный рюкзак-«колобок». Я их не перевариваю – эти «колобки» не просто режут плечи и спину. Они противоестественны, аморальны, антигуманны. Они просто абсурдны.

Глядя на «грибника», я в живых тонах вообразил, как буду говорить все, что думаю о «колобках», прямо ему в лицо. А он, даже не снимая этого абсурда с плеч, будет улыбаться, кивать и деликатно нюхать ромашку, склонив голову на плечо.

Человек, наболтавшись вволю, мягко машет ладошкой (дескать, забудьте все, мон ами, не принимайте к сердцу, силь ву пле), комично отдает честь (хипаны скалятся, сквозь бороды сверкают зубы, они такие прикольные, эти бородачи – они тоже козыряют старику). А старик разворачивается к горной долине лицом, подбирает с земли свою палочку-подпиралочку и принимается брести в нашем направлении. Но что это? К палке у путника привязан выцветший лоскут красной ткани!

– Смотри, – тихо говорю Вике. – Вон еще один появился. Идет к нам.

Вика сразу же замолкает.

– Смотри, смотри, – разворачиваю ей голову на краснолоскутника. – Кого он тебе напоминает?

– Какого-то учителя. Дай подумаю… М-м-м… Учителя музыки в средней школе! Такой, на баяне играет. А тебе?

Я пристально вглядываюсь в полное, аж слишком румяное лицо типичного гипертоника. Он рукой протирает глаз, сдвигая очки на затылок.

– А мне, Вика, он напоминает инженера. Любитель кроссвордов и типичный грибник. Разведен, но в душе семьянин. Это жена ушла, между прочим.

– Откуда знаешь?

– А так. Брякнулось. Будем знакомиться? Предлагаю делать, как нас просят координаторы. Подобрать и обогреть.

Вика посматривает через плечо. Меня снова глючит на тему волков.

– Подождем.

Человек идет прямо на нас и смотрит так, будто доподлинно знает, кто мы и что мы (в особенности я). Почему-то я уверен, что очкарик остановится. Но камрад в белой кепочке только улыбнулся нам и махнул ладонью. Потом смешно спохватился – «ах, как я мог забыть?» – и показал нам два мирных пальца, мол: «свой».

Отвечаю взаимностью. Вика не реагирует никак, только разворачивается телом вслед за ним. Выше, возле компании из Здолбунова, он остановился и что-то попросил. Ему дают баклажку с водой, и человек пьет. При этом, как мне показалось, косит глазом на меня. Благодарит кивком головы и семенит потихоньку дальше.

– И шо ты на такое скажешь?

– Шо ты меня, козел, не любишь, – говорит Вика. Садится, нервно натягивает на себя шмотки. – Догоняем его. Это же один из наших!

И первой соскакивает с камня, бежит под гору. Ну вот, споткнулась и чуть не зарылась носом. Поднимается и идет уже медленно. Я тоже бегу, догоняя Вику.

Человечек сидит возле нашего огня и жует бутербродик. Расшнурованный рюкзак лежит возле ног. Рядом с моим флагом он попробовал воткнуть свой, но неудачно. Его флагшток повалился, мой полощется на ветру.

– Добрый день, – первым здороваюсь я и пробую изобразить из себя того, кем себя всегда воображал. Слышал, как говорили обо мне за глаза: «Апасный штрих». Да, это типа я. Апасный штрих с пробитой губой.

– Приятного аппетита, – говорит Вика.

Человечек смешно вздрагивает, выпучивает глаза в радостном привете и машет свободной ручкой. У него полон рот еды. Второпях прожевав откушенное, он несмело кричит:

– Добрый день, добрый день!

И, преодолевая стыдливость, обнимает меня с немного преувеличенным усердием. Я тоже обнимаю толстячка и похлопываю по вспотевшей спине. У него, наверное, в голове некоторые совсем не молодежные ассоциации от всего этого – весна народов, интернационал и другие куски нездешнего мяса.

– Хогой! – Снова разводит руки коротышка (будто перезарядил ружье) и тянется обнимать Вику. Вика обнимает дядю, даже хлопает того по лысине.

– Альберт Геннадьевич, – говорит он, сев снова на поленце.

– Герман.

– Виктория, – говорит Вика и разворачивается ко мне.

– Огня? – спрашиваю. Придумала же – Виктория… А сама еле по складам читает.

– Да, будьте добры. – И Вика невинно хлопает глазенками. Дуреха.

Прикуривает от тлеющей палки в моей руке. Кокетливо держит папиросу, отставив мизинчик. Дуреха капитальная. Или это у нее такой юмор?

Зубы у Альберта Геннадьевича крупные и редко посаженные, темноватые. Когда улыбается – рот при этом приоткрыт, – зубы придают его круглому лицу специфическую декоративность. Очки в пластмассовой оправе, линзы толстые, захватанные. Пот с него так и течет. Дядя снимает панамку и вытирает ею лицо и шею.