Немного тьмы (на краю света) - Любко Дереш

Но товарищи – уже упоминавшиеся Неряха (в оригинале «Sleazy») и К-Кашка (в оригинале «P-Omge») – помогли не поскользнуться и сплотились в первый свой широкоизвестный музпроект. Они назвали детище «Throbbing Gristle» – это живописное имя приблизительно значит «Пульсирующий Хрящ». «ПХ» выступал на андеграундной сцене Лондона поздних семидесятых. Такие дела.

Они (новоприбывшие монстры) поняли: бороться нет смысла. Если конец света предотвратить не удается, то нужно его возглавить. А первые попытки «ПХ» возглавить апокалипсис казались весьма убедительными. Их музыка напоминала скрипение тоталитарной машины. На сцене «Throbbing Gristle» топтали ботинками фекалии, громыхали гинекологическими инструментами («Это место – в самый раз для тебя», – отметила Вика), визжали, шипели, фонили гитарами и вытворяли на своих музыкальных секвенсорах такую чертовщину, что избалованные итальянским диско геи ощутили на себе первое дыхание Бледного коня Апокалипсиса.

Ключевое слово для понимания «Хрящей» – перверсия. Особенно на почве дерьма. Их родной стихией были отходы, стоки, нечистоты. Их любимые словосочетания для песен и альбомов – скатология, анал, изнасилование. Такие дела.

– Натуральная клиника, – делает вывод Вика и добавляет: – Теперь ты понимаешь, почему я говорила, шо гинекология – это фашизм. Знаешь, если бы ты не был таким больным, я бы тебе этой истории и не рассказывала. Там дальше такое будет, шо я и не знаю, поверишь ты или нет. Но я тебе поверила, имей в виду.

– Поверю, – уверяю я. Господи, скажи, почему мне так везет на всяких ублюдков?

Себя Вика считала светлой стороной Витаса. Мало того, что помогла подвязать с «медленным», так еще и вытянула на поверхность его социальное сознание. Она невыразимо страдала от того, каким иногда Витас бывал жестоким, но понимала, что больше никому не по силам остановить этот полет на дельтаплане над долиной смерти. Вика ощущала святую праведность от осознания своей миссии. И для нее не имели существенного значения ни Витасовы хождения к этой Маринке, ни его не совсем удачные шутки насчет того, что однажды он задушит ее ночью подушкой и изнасилует в жопу (что после чего, непонятно), ни пьяные вспышки агрессии, когда Витас силой отрывал у нее прижатые к грудям руки и гасил о них окурки.

(Когда Витас попробовал забычковать папиросу ей под мышкой, Вика не утерпела и сбежала в Мукачево, к родителям. Но уже на второй день ей показалось, что она слишком круто с ним обошлась. Села на электричку и поехала назад. Витас за такой фокус очень обиделся на нее, не разговаривал целый день, пока Вика в слезах, на коленях не вымолила у него прощение.)

Даже когда Витас прибинтовал ее к батарее под окном, когда она чуть не сдурела от зуда, она все простила ему. Ведь Витас сознался, что ходил к Маринке, и боялся, что она увидит его в ее компании. А раз боялся, значит, ему было не все равно, что о нем думала Вика, да? Значит, она ему небезразлична. Это утешало.

Вдобавок, у Вики и самой случались романы на стороне, правда, не больше, чем на вечер. Витас, когда ему докладывали его кенты о таких ее похождениях, психовал и приходил в раздражение, даже плакал, что было настоящим кошмаром. Вика вроде и чувствовала, что имеет такое же право на адюльтер, как и ее бойфренд, но не могла четко сформулировать мысль. Витас иногда, как ей смутно казалось, подавлял ее.

– Ну и, короче, так мы с ним жили. Витас иногда ходил на работу, он подрабатывал ночным продавцом в киоске[3]. Но что-то в его голове пошло не в ту сторону.

– Что именно?

– Я не знаю. Это вообще очень стремная история, если честно. Мне шо-то расхотелось рассказывать ее.

– Ну давай, колись.

– Ладно. Прихожу я раз домой, смотрю, а двери не закрыты. Вхожу на кухню, а на кухне Витас сидит, котика к груди прижимает. Котик вырывается, психует, а Витас его своими клешнями только сильнее к себе прижимает. Я уже ему сколько раз говорила: чтобы я больше не видела, как ты животных мучаешь. А то ведь этот псих знаешь шо делал? Он котов разрезал, псов разрезал. Говорил, шо изучает их. Ага, я знаю, шо он там изучает. У него хуй без того не вставал. Ну, это после «черного» такое, просто пойми его. Так вот – я ему категорически запретила животных мучить. И трупы домой приносить запретила. Он из трупов отдельные части использовал. А мне уже тех чучел хватало по горло. Найдет на дороге курицу сбитую – подберет. Найдет ворону дохлую – тоже подберет. Все домой тащил. А потом из них разные ужасы лепил. Он же не простые чучела составлял. Каких он страшилищ умел делать, ты бы заценил! Прикинь – череп собачий, вместо ушей вороньи крылья, а в глазницах рыбьи головы торчат. Ну там копыта козлиные – это его любимая тема была. Он же все равно сатанистом себя считал. И это все добро у него дома могло месяцами валяться. В доме штын стоит, шо можно матку вырыгать. Заходишь в ванную, хочешь хоть руки помыть – а там шкура какая-то двухмесячной давности в рассоле плавает. Ну, я когда к нему переехала, то он это дело забросил, все трупы повыкидывал, только чучела свои чертовы оставил. Ну, для прикола. С этим я уже смирилась…

– Так шо там с котиком?

– А. Ну, котик вырывается. Я захожу на кухню, говорю: «Ну-ка не мучай животных!» Он испугался, и котик убежала через двери. А котяра такой зачуханный, шо страшно дотронуться. Весь в парше какой-то, облазит, блохастый – фу! Я к Витасу, у тебя шо, блядь, совсем головы на плечах нет? Соображаешь, шо делаешь? А он только стоит и лыбится. И тут я смотрю – а у него вся грудь в крови. У меня аж ноги занемели, как я то увидела. Короче, он себе всю грудь порезал, аж до живота. А от котика еще кровь размазалась, шерсть поналипала. Меня там чуть не стошнило. Ты, кричу ему, ты шо делаешь, демон? А он стоит, улыбается. Ну и рассказал, наконец, шо он задумал. Сказал: готовится стать первым космонавтом.

– Кем-кем?!

– Первым космонавтом, так и сказал. За несколько дней те его раны, шо он к ним кота прижимал, загноились и начали сочиться. Он это все дело аккуратно бритвочкой соскреб – и на блюдце. И все выделения, вместе с кровью, с коркой засохшей схавал. Ну, ты представляешь, какой человек больной?

– А чё он это делал?

– Он хотел научить свой организм питаться самим собой. Мечтал вырастить на себе колонию лишая, выделения которого можно было бы хавать. Витас больше не хотел делать чучела. Он захотел стать первым космонавтом на самоподдержке. Которого не надо было бы обеспечивать хавкой. Типа, что будущие космонавты все такими и будут – с лишаями на теле, которые они будут жрать. Я, когда это услышала, поняла, шо пора сматываться. Ясно: у пацана предохранители перегорели. А тут он заявляет, что в космос хочет лететь не один, а со своей боевой подругой. Которая тоже, между прочим, должна быть самодостаточной. Короче, хотел и мне на животе раны сделать. Чтобы не голодала на орбите.

– А ты?

– А я не согласилась. Сказала, пусть ищет себе новую подругу. И ушла. Но я ж такая, ты знаешь… Где бы я человека больного бросила. Ну, и вернулась. Через две недели…

А Витас стремительно двигался к своей цели. Кроме собственных струпьев он практически ничего не ел. Живот превратился в сплошную гнойную рану, и Витас методически откраивал на коже каждый раз новые и новые наделы для гнойных культур. От него разило гнилью. Казалось, Витас совсем не понимал, что делает, однако делал все методически, последовательно, и главное – очень целеустремленно. Чтобы снять напряжение перед полетом, Витас громко слушал «Throbbing Gristle».

– Я пришла к нему всего на пару минут, только посмотреть, как он там живет, – Вика сглотнула слюну и замолчала.

– Но он заманил тебя в ловушку. Захлопнул двери…

– Замолчи. Не говори ничего.

Я промолчал. Я просто уже увидел все, что случилось, в самой Вике. Я бы никогда не поверил, что такое на самом деле бывает в жизни. Несчастливая любовь. Есть люди, которые только к саморазрушению и стремятся. Потом это называют несчастливой любовью. Я тоже такой, хули здесь прибавишь.

– После того хотела прыгнуть с девятого этажа. Ты себе не представляешь, как такое можно пережить. Неделю, привязанная к батарее. С лишаем на животе. Знаешь, чего я такая худая? Потому что я пообещала себе не есть свой гной. Неделю я не ела ничего… а потом не выдержала.

Вика начинает плакать.

Меня тошнит от ее истории, и я рад, что не услышал всего, что имел шанс услышать. Честно сознаюсь, не ожидал, что придется столкнуться с чем-то подобным. Особенно теперь. Поэтому я обнимаю Вику, а Вика обнимает меня и некоторое время не плачет, но мелко дрожит.

Когда я размыкаю объятия, от огня остается только красный мерцающий глаз золы. Вокруг нас густая тьма. Уже замолкли внизу вопли и бренчание на гитаре. Горят огни, и поздние пташки сидят неподвижно, засматриваясь на огонь, курят папиросы и изредка перекидываются простыми словами. Темнота между кострами заполнена ацтекским пением цикад.