Холмы России - Виктор Ревунов

- Нашумелись малость,- сказал старший - Гордей Малахов - и снял васильковую фуражку. Волосы вороненые на лоб начесаны, глаза как у ворона.- Назад зайдем. А то по слухам не ветрели бы. Да забинтуемся.

Помоложе, с лейтенантскими кубиками в петлицах, улыбчивый, спросил:

- С кем это разговаривал?

- Ас хутора лесник.

- Гляди, не признал бы?

- А откуда ему знать меня?

Они поглотали из фляжки, перекрестились и стали закусывать.

- С Митькой Жигаревым вражда у него из-за нилены. Муженек-то ублюдок барский. Наследник кос-какой. По роже в Викентия, губастый сладострастник.

Юнцом с желавинской бабой сгадился. С виду дурочка.

Поедали сало, ухмылились.

- Ну, еще... по радостной.

Попили, поклонились.

- Скоро теперь,-тихо сказал Гордей.-Смоленск сдали, там и делать нечего--Москва. Бояться нам нечего. А барина найдем.

По проселкам и большакам в пыльной мгле, по истоптанной ржи и черничникам в хмурых лесах, через умолкшие деревни, одетые в березняки, да в осинники и ельники, и в украшенные горючими вьюнками плетни с теплыми, как тулуп в зиму, избами, совсем недавно, в запахе хлеба и парного молока-тянулись санитарные обозы с уснувшими от страданий, шли изнуренные боями и зноем солдаты. Выносили им ведра с водицей да вареные картохи в лопухах смоленские бабы и с кздавпей жалью глядели вслед, терпящие все, родные, ыилые. Их не забудет солдат: вспомнит и картохи, и водицу в ковше, и прекрасные под скорбным платком глаза их запомнит, что-то болью тронувшие в душе, и говорок вспомнится, распевный и умоляющий в надежде, и пылкий, но тихий и нежный в прощании за бескрайней околицей на полынном бугре, на котором всему свету видать ее, с задумчиво опущенной головой, красота ожидающая - не далекое и близкое, а что-то вот тут неведомое свое.

На дворе Анфисы, в тени захлынувшего с озерка яверя, и по орешнику, цедившему листьями зеленый свет на землю, лежали раненые: ждали отправки. Двое помощников у хозяйки - Алеша и Машенька - носили воду из родника.

Платон Сергеевич в родник трубу вделал, и текла водица в выложенный кирпичом колодец, всегда полный студеной, темной со дна водой. На дне замшелые камни, как рыбины изумрудные, отливают, будто бьются на обмелевшем.

Анфиса поднесла ковш к губам раненого, посмотрела на ребят. Идут маленькие, а посреди ведро - следом полоска мокрая свежела травою среди выжженного зноем.

- Попей, попей, сокол ты ясный,- заговаривала лаской раненого.-Родница наша, как роса с листика, на камнях донных стуженная. Попей, попей да поспи.

Увидела у крыльца солдата в обгоревшей гимнастерке, в закопченной пилотке, в обмотках, с винтовкой за плечами. Пил из ковша воду. Отлило по глазам его светом. Заголубели, как ленок под опушкой.

Узнала Кирьяна.

- Миленок ты хороший, живой! Прибился же ты.

Ну, постой.

И повернула их минутка к плетню, будто в печальном секрете стояли двое-солдат окопный с хозяйкой встреченной.

Ее голос с жаленной лаской и подсиненные в слезах глаза доверялись ему. Вытирала платком слезы, корила беду и вздыхала: "О, господи, господи, что будет?"

На озерке волнами затемнялся яверь. По дороге шли и ехали. Стреляло пожаром займище: горело сухое.

Он опускал голову и снова смотрел в ее глаза: ловил отдаленное - будто видел Феню в зное ее бабьего лета, когда, налившись, зрея, горчат подсолнухи в последние деньки, натамливая сухим духом сладкое семя.

- Мамку твою и папаньку позавчера видела. Раненых везли из асеевского леса. А Катька с час назад туда - к Ельие проехала. Сестра милосердная. Федор при ней, в госпитале. Ноги ему дюже побило. А Феня твоя на окопах. Через Поляновку провозили, видели.., с лопатой. На глину каменную. На земле и спит - ладоньку под щеку. Слезки глотает, ластонька милая.

- А Митька где? - спросил Кирьян.

- И чуять про него не хочу. Да ладно. Не та беда.

Домойки-то что сказать?

- Поклон... А папане скажи: видел я, как высоким берегом совесть отходит за кровяную речку. Не преступишь: отходит чистая.

Анфиса, провожая, пошла за ним.

Ой, сокол, ой, да сокол вился,-

запела сильным, раздольным, заливчатым в высоте, а на низах горестно темнившимся голосом.

Он, да вился над родной сторонушкой,

Медленно отставала. Кирьян уходил с солдатами. Не забудут они и это провожание.

Ай, звал, ой-ах, свою милую.

Кирьян слезами посмотрел в недалекое за лесом, как йодом выжженное небо.

На этих берегах сходились - глухариные, черничные-вяземскне и спас-деменские леса. Под их листвяиым и хвойным покровом врылся, как бы вторым эшелоном, еще один наш фронт - Резервный. По тыловым дорогам прибывало сюда из московских краев пополнение-располагалось по угорьям, на разделах притоков, прикрываясь с флангов чащами и болотами, или уходили дальше, к передовым - в ельнинское огнище, где день и ночь окалывали, щербили немецкий каленый клин.

Полк, окошенный в боях на Днепре, обессилевший, остановился в деревеньке высоким, чащобным берегом в излуке Угры. Река здесь, под всходским угорищем, быстриной поворачивала на северо-восток, как молодая жена после ночек милых, хорошела луговыми плесами.

На том боку впадина. Мрачнело логовище вековыми осинами - котловина омута, оставленного в давнем течением: видать, в плывуны провалилась земля, и прорвой хлынула вода из омута.

На второй по излуке быстрине - перекате - танковый и грузовой брод. Побоищем разбитые, машины вокруг. А в реке чернеют ямы: порвано дно бомбами. Развержены бездны, и там, в глубине, иногда ударит взрыв, и, отдавшись по жилам, зашепчет тьма в колодцах, а в родниках захлынет и сойдет.

В привальной деревеньке пахло от кухонь гороховым супом. А вокруг баньки осада.

Кнрьян сбросил с себя рванье, посидел в тени и, дождавшись очереди, зашел в баньку.

В кромешных недрах охало, постанывало и хлестало, будто шли солдаты по ржи - быстрей... быстрей, и явилась речка красная... вон там внизу огненной щелью.

В сарае выдали Кирьяну гимнастерку, штаны, белье в буроватых пятнах, стираное, пахнущее карболкой.

Оделся и сел за длинный тесовый стол к котелку с горячим гороховым супом. Охлаждало ветерком напаренное тело.

"А они,- подумал он об убитых,- не сядут рядом, не придут никогда".

Лег под куст, положив в голова вещевой мешок с краюшкой хлеба, с сахарком, с кусочком сала в просоленной тряпице, и во сне запах черствого хлеба будил тоскою.

Слышался шум идущих на передовые: удаляясь, шелестело в близком листвою: "Прощай... прощай".

Стелился на той стороне пожар: выгорало село в стене леса. Давит, мнет тоска - как в мешок завязала.

Куда бы от нее? Да некуда!

Не знает человек, что боль, порой невыносимая, ведет к прозрению его, и нельзя отдать и взять эту боль: она взор, мучительно ищущий,- без нее душа как лицо безглазое.

"А они...- подумал он опять об убитых, лежащих полями.- А они... Как же это?"

На вереске повернулся к березе. Подышал от сырой ее коры. Снизу посмотрел в вершину, укрытую будчо шалью, темной и розовой, и представил лицо прекрасное, тревожное.

Подошел командир полка - Дементий Федорович Елагин. Светел взором, красив.

- Стремнов, зайди-ка.

Они зашли в избу. За столом сидел человек в куртке с "молниями", сероглазый, с залысинами в рыжеватых волосах.

- Расскажи-ка товарищу, как резали на дороге,- попросил Кирьяна Дементий Федорович.

ГЛАВА II

Двое немцев - Вихерт и Флеминг - прошли заполыненной тропкой к оврагу.

Сели в ольховых кустах на порожистом краю.

Сошлись поговорить старые друзья.

Флеминг снял фуражку, расстегнул мундир. Крестная золотая цепочка на полной белой шее. Налощены желтоватые волосы, чисто подскоблены височки. Неряшливости не допускал, как видимый след неуважения к себе или находившего безразличия от упадка духа.

Вихерт, как на костыли, положил руки на ветви. Седина прокурена дымом пожарищ, а лицо иссохло и кя.

залось жестоким в неодолимой усталости.

Один был дальше от топки войны, другой - изнемогал у ее чугунной дыры.

За распавшимся устьем оврага-за далекой полосой - марево гребнями: там ельнинские передовые - самые жаркие на русском фронте.

На дне, среди камышей и лоз, прудок - сажелка, Из берега зорко глядел лиловым глазком цветок луговой герани.

В небесном куполе, где сиянье сгущалось, было красноватым - жемчужные нити распрядались тихо. Земля, будто бы плыла, отдалялась.

Чудесный уголок,- сказал Флеминг.- Природа не уступает. Человек устанет в борьбе, и такой вот уголок, разрастаясь, постепенно закроет уставшего дебрями.

- Бог избрал нас, чтоб устроить порядок на земле.

ты пережил и перешел в новое, как и все мы. А они?

что ты скажешь о них? - спросил Вихерт.

- Они не сложили оружия перед чудовищным - показали свое лицо. Я давно разглядывал его в их истории. Непохожее на наше лицо. Чувство грядущих последствий - необходимость жизненного пространства для себя - сразу привело их к действию; еще в то время, когда наши рыцари тащились с сокровищами из крестовых походов, они топорами быстро ставили свои крепости. Неожиданность в рассудке, отвергающая в близком более удобные формы существования и достигающая большего в дальнейшем. Порядок в кажущемся беспорядке: этот народ никому еще не оставил и кочки из своего. Словно какое-то озарение спасает эту землю. Европа оцепенела от ужаса перед дикими ордами, они вступили в схватку. Ужасное соединило их в силу на трехсотлетнюю борьбу. Не останавливаясь, идут дальше -- за Урал, за Сибирь, достигают Аляски и Калифорнии. И сколько их было? Какой-то десяток миллионов на всем пространстве. Наполеон берет Москву и терпит поражение. Они совершают революцию и в разорении воскресают из пепла. Даже язык... Я немец, и ^вуки их речи со стороны кажутся удивительными, свободными и светлыми.