Холмы России - Виктор Ревунов

"Скосить бы нам лихо, милка, а там и в ножик сгодишься. Все при деле, ботиночки починить, лозы нарезать - корзину сплести. Чего и споем, вспомним.

Согласна? И мне на вольном лугу не лень. Да камень подкатил в нашу с тобой травку. Людей погребло и помяло. Так-то лужки да пашенки достаются. Веками собирали-да неужто за лето в прах!"-отвинтил пробку баклажки - из горловинки дыхнула родница прохладой.

Солдат свернул на покос.

Никанор поднялся: "Никак, малый!.." Он! В чистых сапогах, в новой гимнастерке. На голове лихая пилотка.

Шаг быстрый, и плечи с силой, вольные.

Сели под сосною. Никанор - на распущенный побегами березовый пенек. Кирьян на ворошек теплой скошенной травы - привалился к сосне. Глянул вверх. А там зеленый свет, из капли смолистой искры искрятся. Вот погасло, пропало: видать, отошло, а что-то ждалось.

Блеснуло в другом месте. И снова отошло.

- Есть будешь?- спросил Никанор.

- Спасибо.

- Ну, посмотрел, какая война?

- Да тех, кто ее затевает, вон в хлев да под топор, и голову за волосы выбросить.

- Людей не спрашивают... Что делать? К нашим кочкам подперло.

- Гляжу, еще косой узоры выводишь.

- Лошаденкам. Самое безотказное. Дай ей травки, и повезла. Сейчас малость поутихло, а то обозам - конца не было. С матерью на дню по сто, по двести человек вывозили. Полон лес - земли не видать. Кричат, бабы воют. Смоленск пожаром. Небеса гремят. Куда деваться?

- Можно на Урал, папаня. Там тихо, и земля богатая. Вся наша. Вон ее сколько! С матерью бы. А тут разберемся - кому на меже лежать.

- Не спеши. Время тяжело. Миром разделим. По горстке возьмем - беду разнесем. Век мой на этой земле маковкой клониться. Слава богу, и дети вольные выросли, ржаным куском вскормлены, молоком из горлача вспоены, да за окном всякая зелень, а за двором - лесная ягода, и с грибов приварок. Все от земли. Диво!

Чует, как жалеют ее. За любовь и одаряет. Что ж, когда ее жгут и топчут! С какими глазами по свету идти?

- Передовые, может, здесь пройдут - полем да погребами. Если немец сюда прорвет, уходи с народом, папаня. Живы будем-стренемся на родном. Бугор-то останется. Из Сибири придем и вернем.

- Кровью зальемся, так-то хаживать.

- В хлеву страшнее. Скотинку-то как режут?

-Закури,-сказал Никанор.-Табачком на ветер.

Скошенную траву затамливало сладким паром: клевер пробуждался от росы, да венком полегшие кашки, влажные, теплые, вяли в тихом сне.

- А Феньку у железного моста видели, на песочке,- сказал Никанор хмуровато: тошно было вспоминать летошнее, блудящее и помороченное, а для сына - вон там, за лужком, где алела платком рябина, словно брела " желтом дурмане багульном, опустив голову.

Кнрьян свернул цигарку из отцовской махорки. Затрещало - мигнул пламень по бумажке. С опаской отвел подальше. Долго что-то сипело, потом треснуло, как из фитиля.

- С динамитом, что ль?

- Может, что и попало с пылью,-ответил Ннкаиор.

- Бродом сюда переходил. Вчера окунался после занятий, вроде ничего, а сегодня студено. Чего-то прежде не замечал, чтоб за одну ночь остывало сразу так, словно со льда окатило.

- Оно и в избе все лето из подпола, как от болота, тянуло. Весна поздняя. Не согрелось. Встречай зиму рано. Без хлеба вот... Что командиры-то говорят? Тронется он?

- Ему пятиться нельзя и нам. Тут самая середка - ходун.

- Беда, а лихо впереди.

- Смотри, папаня.

- С Федором повидайся. Плох наш Федор.

Поднялся Никанор. Задел косье и вдруг обернулся.

Коса сорвалась - провалилась в куст шорохом.

- Напугала,нечистая!

- Или бывает что? Пугаешься-то?

- Ты свое гляди. Свое знай. В эти дела разные не лезь. А что коса упала, так не порезала. Поезжай к Федору. И мать пока там.

- Да будто отгоняешь,- с обидой сказал Кирьян.

- А что тут глядеть? Глядеть тут нечего. Затишье.

Говорят, что к осени будет.

- Все ты про стратегию, папаня.

- И другое сказал. И еще скажу на дорожку. Когда бог даст, свидимся. Людям беда, а нам еще и своя.

Твое летошнее с Фенькой. Совестно, как бы это я, примерно, в молодые лета чужую бабу отбивал. У ей же муж. Да и что это за баба, если она таким стыдом забавляется. Песенку тебе Анфнса спела. А как ты товарищам ответил, кто она тебе и кем ты ей довоАИШЬСЯ?

- До того ли, папаня!

- И про стратегию плохо и про свое тошно. А меня со своего духа, сынок, война не сшибает. Честь и есть честь. Или она только на флагах где, а в хате ее нет? Горько плачут потом. Позволять себе нельзя, чего не позволено - вроде как жрать сметану украдкой.

- Перестань, папаня!- с укором сказал Кирьян.

- А Митьку в одиночку стерегись.

Скрылся Кирьян за старой гарью. Из согретой, заугленной земли выпаривалась влага - тек мутно воздух по заревым плесам иван-чая. Глянцевитые листья лопушистых кустов берез вспыхивали зеленью и гасли. На следу встряхнулся зверобой цветасто-желтой метелкой.

Будто и не был сын.

Никанор вытащил из лыкового колчана на ремне "лопаточку" - брусок на деревянной рукояти, поточил косу - ее сине-мигучее жало.

"Как ни мудри, а сену с огнем не улежаться. Живи, пока живется",подумал Никанор.

За лугом лесная впадина багровела кленами. Что-то тенилось там. Никанор вгляделся и вдруг увидел глухаря: темнел фиолетовым петухом, как на красной сказочной странице, сквозь которую просвечивалась другая зеленая, и еще голубая, и между ними, на глыбах ельника, сияли лучи солнечные. Глухарь пролетел наискось, сел на поваленную березу. Ствол ее затонул в рубиново блестевшем разливе брусничников.

Какой-то гранью, по луговой чернобыльной меже, казалось, разделялся свет, и словно в воротах виделась даль, поражала ум непостижимостью-туманом радужным в окровавленных узорах лесов.

Из-под козырька порыжелой фуражки долго глядел в ту даль лесник. Что искал памятью в прошлом, да словно осенним вечером, по унылому кочкарнику за огорожей, мглою все моросил дождь.

"Плохое проклинаем, а хорошее мольбою просим, да не идет. Знать, на всех-то маловато. Или побольше у одного, а другой и так. Кто разберет? А хуже нет войны".

Машина присела в рытвине. Кирьян схватился за борт и - как в седло махнул - ив кузов, на солому.

Солдаты сидели, зябли в шинелях.

Надрывался мотор. Дорога как траншея, залитая болотом. Раздавленная падаль тухла.

- Мы землей лет на тысячу запаслись. Вот и гляди, кто на печи лежал,- в прерванном разговоре ответил кому-то сидевший у кабины солдат с забинтованной рукой в петле на груди.- Когда лежать-то? Веку сороковка, а пятую войну молотим.

Выехали на просеку в измызганном ельнике. Взрывом дочерна осмоленные сосны повалились. Опустели колыбели с песчаной землей.

Изба хоронилась за деревьями, темно выглядывала соломенной крышей, вдруг остановилась у дороги. Разбиты, запылены окна. Дверь заколочена, словно кто пригвоздил крест, окрашенный рудыми подтеками еще сырых осин.

Изба медленно повернулась воротами. Под сеновальным навесом выткан солнечный сарафан, и венец небесный синел в порванной крыше.

Как в умершее смотрел Кирьян. Горбищем отставало и отдалялось жигаревское.

Он приподнялся. Увидел Угру и тот откосный плес со склоненной травою: как из-под ресниц, взглядом задумчивой воды поманила под анисовый бережок.

"Киря... Киря!"

Мелькали лесом деревья - дробилось на дальнем близкое и отставало в неподвижном, а дорога все заворачивала березами, ельниками, сиреневым вереском да окопами.

На правом берегу Угры, по сумрачным чащинам ельника и на старых гарях, где вороха малинников, как в банной духоте, измлевали натомленной листвой, гнездились землянки и палатки полевого госпиталя.

Перед курганной грядою с искаленными добела камнями таились могилы валерьянной горечью... Годами провалится земля могильная на сырое дно, зарастет быльем и ольховником, весенним прохладным ландышем, рано-рано осветит скорбную луговину заря, выплачется росою.

Под обрывом, на хрустком ракушнике у самой воды, Гордеевна стирала месила с мыльной пеной, толкла в ушате солдатское белье. Все думала, думала. Что видела-то на своем веку?.. Помнилось в давнем, как на костылях хутором прошел солдат с маньчжурских полей. Сел на крыльцо и достал из сумки вроде бы снопик с золотистыми просяными зернами.

- Это гаолян там ихний растет. Сам. Сеять его не надо. Наши мужики под ним вечным сном полегли.

И еще залетела песенка с дальней стороны, пела ее маленькому Кире:

Под натиском белых наемных солдат Отряд коммунаров сражался...

Видела пострелянных бандитов во рву за станцией.

Лампадным огоньком мигнуло в памяти далекое.

Сказать, счастливо прожила, да уж больно-то скороуточкой пролетела жизнь, а вот и беда гадиной. Где началось и где кончится? Где? Какие обиды разгневали?

Голос сына поблазнился... Вот опять, будто от воды позвал... Гордеевна в испуге прислушалась.