Письма на воде (СИ) - Гринина Наталья "NataBusinka"

Мать словно хотела довершить начатое много лет назад, не исцелив рану, а углубив её, превратив из уродующей в смертельную.

И Ван Со это чувствовал, проживая то давнее истязание заново и вновь ощущая себя двухлетним ребёнком, сходящим с ума от боли, ужаса и непонимания.

Он перехватил её руку, не в силах больше выносить эту пытку, и вдруг осознал, что пульс королевы умолк. В этот момент он понял, что это – всё. Что у него больше не будет ни единого шанса завоевать её любовь. Ни единого! Он никогда уже не сможет даже попытаться вернуть себе мать, доказать ей, что он – есть, что он – её сын, и что он любит её, мучительно любит…

Ван Со рыдал, сжимая эту холодную руку, рыдал в голос, захлёбывался слезами и собственным горем, чувствуя себя ещё более осиротевшим и брошенным теперь, когда она ушла вот так…

Не приняв его. Не назвав сыном. Не простив.

За что? Он не знал.

И теперь никогда не узнает и не получит прощения.

 

Если бы ты только знала, Су, что я чувствовал тогда, сжимая руку почившей матери, которая так ни разу за всю мою жизнь не обняла меня, не прижала к своей груди…

Все эти годы, каждый раз при виде матушки у меня замирало сердце. Я не переставал надеяться, что однажды всё изменится и она посмотрит на меня ласково или скажет хотя бы одно доброе слово. О том, чтобы взять её за руку или прильнуть к ней, я даже не мечтал: это было за гранью моих самых смелых чаяний.

В последний раз она касалась меня не руками, а острым лезвием ножа, раскромсавшим не только моё лицо, но и всю мою жизнь…

Мальчиком, страдая от одиночества в Шинчжу, и потом, глядя на Чжона на коленях у матушки, я часто думал, какая она, материнская ладонь. Мягкая, тёплая, пахнущая лаской и дарящая её. Быть может, она должна пахнуть свежими рисовыми пирожками или розовым маслом? Всё, что перепадало мне в детстве из нехитрых сладостей, я представлял себе материнской ладонью – такой же сладкой, такой же мучительно желанной…

Но вот я прижимал её к своему лицу – ладонь родной матушки. И что? Я не чувствовал ни ласки, ни тепла, ни запаха. Одну только горечь, холод и смерть.

Я говорил ей о храмах, о летописях, в которых сохранятся самые трепетные истории о любви королевы Ю к своему сыну, ставшему четвёртым правителем Корё. И при этом прекрасно понимал, что никакая золочёная ложь не сможет перекрыть простую истину, что носишь в сердце.

Она никогда не любила меня. Не считала своим сыном.

А я любил её! Любил!

И ненавидел всей душой. За то, что она сделала со мной, в кого превратила. За то, что отреклась от меня. За то, что была моей матерью.

И за то, что вновь бросила меня – уже навсегда…

Почему же ты, Су, в тот страшный для меня час приняла сторону Чжона? Ты же должна была поддерживать меня! Ты же была – моей! Неужели Чжон был тебе дороже меня, а его страдания трогали сильнее?

Я помню, как ты восклицала, что не выбираешь чью-то сторону, что из-за моего упрямства Чжон не смог попрощаться с матерью… Я до сих пор помню, с каким негодованием ты смотрела на меня!

Но Су, как же ты не могла понять! Чжон никогда не был один. Это меня всегда бросали! Я не знал материнской любви, не он! И ты защищала – его?

За все мои двадцать пять лет жизни я никогда не был близок с матерью! Она впервые была моей, только моей матушкой и ничьей больше. Так что же плохого в моём желании быть её сыном?

Я так хотел, чтобы ты поняла меня! Я так надеялся, что ты почувствуешь, Су! Знала бы ты, как больно мне было от того, что ты промолчала, не сказала, что понимаешь меня, как говорила прежде. Я искал твоего сочувствия и утешения, а нашёл лишь осуждение и упрёк. От тебя, которая единственная в целом мире была моим теплом и покоем.

Что ещё мне оставалось, чтобы не сойти с ума от горя и одиночества?

Только стать тем, кем я стал…

***

Чхве Чжи Мон с настороженным интересом наблюдал за Кванджоном.

Не сразу оправившись после смерти матери, император с каким-то волчьим остервенением вцепился в государственные дела. Быть может, он хотел забыться. Или забыть, что было вернее.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Но пока у него выходило лишь забывать себя самого – того, кем он стал рядом с Хэ Су. Отдаляясь от неё из-за того, что, сочувствуя Чжону, она нарушила его приказ, лишаясь её благотворного воздействия, император необратимо превращался в себя прежнего, только был уже не озлобленным, ранимым, неуверенным в себе волчонком, а матёрым волком, умудрённым опытом и знаниями, на своей шкуре испытавшим утраты, боль и предательство. Он никому не верил, никого не любил и не жалел, кроме двух человек на всей земле.

Пусть это пока не делало из него жестокого деспота, но Кванджон уже встал на следующую ступень к своей сияющей вершине и расправил крылья, и теперь нужно было сохранить его баланс, чтобы он расцвёл сильным и мудрым правителем, справедливым и достойным, а не сорвался с цепи в отчаянном поиске истины, любви и успокоения.

Астроном вовсе не собирался кроить историю на новый лад или промывать Кванджону мозги душеспасительными нотациями – как можно, святые Небеса! Он всего лишь аккуратненько намекнул ему на возможную пользу от небольшой, но содержательной беседы с девятым принцем, от кого при правильном нажиме император мог бы узнать много интересного. Эта информация сберегла бы бесценное время и нервы правителя, а также удержала на плечах десяток-другой голов, которые в пылу своих расследований Кванджон мог, погорячившись, ненароком снести, причём совершенно напрасно.

Так что, сдавая Ван Вона императору, Чжи Мон не чувствовал угрызений совести и ни капельки не сомневался, что делает доброе дело на благо государства и лично Кванджона, которому ещё рановато было впадать в огульную тиранию в масштабах страны. Прежде следовало навести порядок в собственных конюшнях. А точнее, родственных связях и отношении к ним.

– Кто добавлял ртуть в ванны Дамивона? – со спокойной угрозой спросил Кванджон у понурившегося Ван Вона.

Судя по испуганному виду девятого принца, его ума таки хватило на то, чтобы сообразить, что император призвал его к себе отнюдь не на чашку мятного чая.

В этот ранний час в тронном зале не было никого, кроме императора, Ван Вона и астронома, который словно приклеился к своему излюбленному месту по левую руку от правителя.

– Ван Ук? Ведь так? – повысил голос Кванджон, глядя на то, как переминается с ноги на ногу принц.

– Мне ничего не известно, – промямлил Ван Вон, прячась за заискивающей улыбкой.

Звездочёт прикрыл глаза и покачал головой.

Ой, дурак! Ну какой же непроходимый дурак!

Будь девятый принц хоть чуточку поумнее, он бы уже сообразил, что отпираться и отмалчиваться – не самая лучшая тактика, когда у императора так грозно сверкают глаза и раздуваются ноздри.

– Девушка по имени Чхэ Рён, что жила в его доме, прежде служила тебе? – продолжал свой допрос Кванджон, затягивая петлю на шее доигравшегося в политические интриги недалёкого брата. – Может быть, это не Ван Ук, а ты подослал её? Отравление почившего императора Хеджона, нашего старшего брата, и казнь семьи Ына по ложному обвинению задумал Ван Ук?

Чжи Мон покосился на Ван Вона, который настырно продолжал тупить, что, собственно, умел делать в совершенстве.

– Если за всем стоит не он, то остаешься только ты, – острый взгляд императора, который без ущерба для психики мог выносить лишь астроном, да и то не всегда, пригвоздил девятого принца к месту, словно копьё, и тот задёргался, наконец-то осознав, что ему светит в случае признания его виновным.

– Это был не я! – заверещал Ван Вон, переводя взгляд с императора на звездочёта и обратно. – Вы же знаете, я слишком глуп для этого!

Хоть раз правду сказал…

– Если продолжите отмалчиваться и юлить, – не выдержал этот детский сад Чжи Мон, – вы понесёте наказание за обман торговцев при продаже серебра! – Он выдержал эффектную паузу и уточнил: – Наказание кипящим маслом!

– Я делал только то, что мне говорили, – сломался Ван Вон, не понаслышке зная, как истошно и долго кричат преступники в котлах, где медленно закипает и пузырится кровью густое масло. Сам присутствовал на казнях, и не раз. – Это был… Ван Ук. Он планировал всё это с почившим королём Чонджоном.