Львы Сицилии. Закат империи - Стефания Аучи

вызваны страхом, но в первую очередь и чувством попранного достоинства.

Результатом стала первая настоящая городская забастовка. Не забастовка рабочих литейного завода «Оретеа» или судоверфи, нет. В этой участвуют батраки, кучера, портные, рыбаки, цирюльники, садовники, продавцы овощей и фруктов, каменщики, пекари, краснодеревщики, хотя организатором является комитет профсоюзных объединений округа Моло, где расположена корабельная верфь… Потому что все знают, что, если верфь Флорио не заработает, рухнет все. А правительство разве волнует, что в Палермо нет ни хлеба, ни работы? Чиновники заботятся только о себе. Как обычно.

Виа Кассаро заполняется народом. Женщины и дети во главе шествий, идут вместе с рабочими. Проходят мимо «Генерального пароходства», доходят до королевского дворца. С каждой улицей, с каждым перекрестком поток людей ширится, превращаясь в полноводную реку. Карабинеры патрулируют улицы, выслеживают руководителей забастовки. Полиция устраивает облавы на рабочих, членов профсоюзов.

Но жители Палермо выражают свое несогласие: кричат, препираются и от плевков переходят к кулакам, от пинков – к ломам, и забастовка превращается в стычки с силами правопорядка, которые нападают на манифестантов, а те штурмуют казармы и магазины, разоряют склады и мародерствуют, потому что таковы правила, потому что голод – это голод, а страх – это страх.

Нас смешали с грязью, думают палермитанцы, мы – никто, нас можно усмирить с помощью кнута, посадить в тюрьму как преступников, в нас можно стрелять. И тогда столкновения обостряются, злость усиливается: стрелков-берсальеров, идущих в штыковую атаку, забрасывают камнями; афишные щиты складывают штабелями и поджигают; появляются кинжалы, сабли, пистолеты. Профсоюзы, начавшие протесты, теперь опасаются, что не смогут сдержать народный гнев.

И в конечном итоге после нового заявления Дзанарделли, полного пустых заверений и несбыточных обещаний, профсоюзы, испугавшись, капитулируют и объявляют конец забастовки.

Однако ничего не меняется.

* * *

3 марта 1901 года Иньяцио, мрачный и уставший, смотрит в окно редакции «Л’Ора». На протяжение двух дней город трясло: казалось, еще чуть-чуть, и он взорвется. Иньяцио ощущал растущую на улицах напряженность, тревогу, которые, будучи в отчаянии, испытывал сам. Был свидетелем драк и проклинал про себя социалистов, а также и римских политиков с их официальными телеграммами: от Криспи – бессмысленную и высокопарную, как и ее отправитель, и такие же от Джованни Джолитти, министра внутренних дел, и Дзанарделли. Мало того, глава правительства послал телеграмму ему лично, с просьбой использовать свое влияние, чтобы усмирить зверя.

Сейчас он со мной разговаривает, сейчас, когда испугался, сказал он себе.

Морелло делает последние правки своей статьи, затем подходит к нему.

– Людей арестовывают десятками. Если в Риме не хотят понять, что здесь на самом деле происходит, и продолжают репрессии, значит, они – преступники. Убитые будут на совести Джолитти и Дзанарделли, – говорит он и достает из кармана пиджака портсигар.

Иньяцио дает ему прикурить, отказывается от предложенной сигары.

– И еще один мой… друг принес мне телеграмму, которую два палермских депутата, Пьетро Бонанно и Витторио Эмануэле Орландо, послали Дзанарделли, где обвиняют вас в подстрекательстве забастовки. Якобы у вас личные затруднения и вы пошли на шантаж. А я выступаю вашим сообщником. – Морелло качает головой. – Я много чего видел, дон Иньяцио, со времен «Трибуны», и о многом говорил открыто, без страха. – Он выдыхает клуб дыма, отходит от окна, садится в кожаное кресло напротив рабочего стола. – В чем только меня ни обвиняли: и что служу власти, и что препятствую законному порядку, – говорит он с озорством в голосе. – Глупости. Я испытываю гордость, оттого что меня считают подстрекателем забастовки, а не стыд или страх, как желали бы эти двое.

– Вопреки клеветникам Бонанно и Орландо, парламентарии Палермо стоят на стороне забастовки и выступают против изъятия государственных заказов: барон Кьярамонте Бордонаро, князь Кампореале и, разумеется, мой зять Пьетро. Бедные и богатые объединились. Город сплочен, как никогда.

Медленными шагами Иньяцио подходит к креслу напротив Морелло и устало падает в него. В воздухе витает теплый аромат сигары.

– Даже префект де Сета пытался выступить в защиту требований забастовщиков… – добавляет Морелло.

– А начальник полиции решил занять противоположную позицию. Государство ополчилось против самого себя, вот так… И еще меня обвиняют в спекуляциях с общественными деньгами и в «гигантомании», как выразился Таска ди Куто. – Иньяцио недовольно взмахивает рукой, нервно стучит ногой по полу. На улице поднимаются и сразу стихают яростные крики. – Даже если это и правда, проблема не во мне и не в моих убытках, а в рабочих, которых мы вынуждены увольнять, потому что не имеет смысла их содержать, когда нет работы. Меня возмущает, что Флорио считают причиной всех бед после того, что мы сделали, что я сделал для этого города… А я убежден, что эти негодяи и мерзавцы из «Джорнале ди Сичилия» подхватят подобный вздор.

– Они выполняют свою работу, дон Иньяцио, как я – свою. – Вздернутые брови Морелло говорят сами за себя. – Подумайте лучше, как использовать происходящее в своих интересах. У вас есть влиятельное имя и поддержка большинства палермских политиков. Не всех, конечно, поскольку социалисты и эти двое ведут свою игру, но тем не менее. Надавите на кого следует, действуйте незамедлительно. В Риме будут вынуждены пойти на уступки, если не хотят, чтобы вспыхнула гражданская война. Народ снова вам поверит. Клеветники будут вынуждены отказаться от своих слов. И рабочие увидят, что хозяин заставил всех себя уважать.

Иньяцио кивает. Однако страх комом подкатывает к горлу. Ибо он уже не знает, насколько влиятельно его имя в Риме, ибо давно о нем не вспоминают критики, и газеты о нем не пишут!

Вас с вашим отцом роднит только имя. Очень скоро ваше имя потеряет всякое влияние. И вина будет лежать целиком на вас. Так пророчил ему несколько лет назад Лагана.

Иньяцио сглатывает комок в горле. Этот день, как ни тяжело ему сознавать, настал.

* * *

– А такое?

– Что ж, темно-зеленый бархат подходит к твоим глазам, Кеккина, но платье, мне кажется… тебе не идет. – Очаровательная Франческа излучает самоуверенность. Боль от потери Америго утихла, и несколько лет назад она вновь вышла замуж. Теперь она живет между Палермо, Флоренцией и Парижем вместе с мужем Максимильеном Гримо, графом д’Орсэ.

– Подожди… – вмешивается Стефанина Спадафора. Недавно она вышла замуж за Джулио Чезаре Пайно, но прервала подготовку к свадебному путешествию, чтобы помочь Франке в ее сложном выборе. Она затянулась через мундштук из черного дерева и выпустила дым. – Да, Франческа права, оно не подходит, – произносит она наконец.

– Моя дорогая, ты собираешься позировать одному из самых известных художников в Италии, если не Европы. Нельзя же выглядеть как монашка. – Джулия Тригона со