Битва за Рим (Венец из трав) - Колин Маккалоу

— Я не слыхал никаких разговоров о войне, — ответил Фабриций.

— Тогда, во всяком случае, можно сказать, что факт отправки пятидесяти аскуланских детей к марруцинам и то, что взамен здесь ожидают пятьдесят марруцинских детей, говорит о непростых отношениях между пиценами и марруцинами. — Квинт Сервилий захихикал. — О, разве было бы не замечательно, если бы эти италики передрались между собой? Это отвлекло бы их от нелепой мысли приобрести наше гражданство, не так ли? — Он отхлебнул вина и с удивлением поднял глаза: — Дорогой Публий Фабриций! Охлажденное вино?

— Неплохая выдумка, правда? — обрадовался Фабриций, довольный тем, что ему удалось изумить римского претора, носящего столь древнее и знаменитое патрицианское имя. — Я посылаю людей в горы каждые два дня, и мне приносят достаточно снега, чтобы охлаждать вино в течение всего лета и осени.

— Восхитительно! — Квинт Сервилий откинулся в кресле. — А чем ты вообще занимаешься? — вдруг спросил он.

— У меня заключен договор с большинством окрестных садоводов, — ответил Публий Фабриций. — Я скупаю у них яблоки, груши и айву. Самые лучшие фрукты отсылаю прямо в Рим, остальные перерабатываю в джем на моем заводике, а потом и джем посылаю в Рим.

— О, это превосходно!

— Да, должен сказать, дела идут очень хорошо, — похвастался Фабриций. — Заметьте, если италики увидят, что человек с римским гражданством начинает жить лучше, чем они, то они обычно поднимают шум о монополиях и нечестном ведении торговли, в общем, несут чепуху, как всякие лодыри. На самом деле они просто не хотят работать, а те, что работают, ничего не смыслят в торговле! Если мы оставим им их урожай, фрукты так и сгниют на земле. Я явился в эту холодную и забытую богами дыру не для того, чтобы отобрать у них их дело, а для того, чтобы основать свое! Когда я только начинал, они не знали, как и благодарить меня. А теперь я — персона нон грата для каждого италика в Аскуле. И мои римские друзья здесь могут рассказать то же самое, Квинт Сервилий!

— Эта история — из тех, что я слыхал и раньше, от Сатурнии до Аримина, — молвил претор, направленный сюда «вникнуть в италийский вопрос».

Когда солнцу оставалось пройти примерно треть пути по западному небосклону и жара в этом прохладном горном воздухе стала ощущаться слабее, Публий Фабриций и его важные гости отправились в театр, к временной деревянной постройке, расположенной возле городской стены таким образом, чтобы зрительские места оказались в тени, в то время как солнце освещало сцену, на которой должна была быть представлена пьеса. Несмотря на то, что пять тысяч пиценов уже заняли места, два первых ряда полукруглого амфитеатра оставались свободными — они предназначались для римлян.

Фабриций в последнюю минуту сделал кое-какие перестановки в центре самого первого ряда. Там нашлось достаточно места, чтобы поставить курульное кресло для Квинта Сервилия, кресло для его легата и третье кресло — для самого Фабриция. То, что они мешали смотреть тем, кто сидел непосредственно за ними, Фабриция не беспокоило. Его гость был римским претором, облеченным проконсульским империем, — человеком значительно более важным, чем любой из италиков.

Вся компания прошла через туннель, расположенный под закругленной кавеей — крытой галереей для зрителей, и появилась в проходе примерно в двенадцати рядах от помоста, обращенного к орхестре — незанятому полукруглому пространству между зрительскими рядами и сценической площадкой. Впереди надменно шествовали ликторы, неся на плече фасции с топорами, за ними — претор со своим легатом и сияющий Фабриций, а позади — двенадцать солдат. Жена Фабриция, которой гости не были представлены, села с правой стороны со своими подругами, но в следующем ряду; первый ряд предназначался исключительно для римских граждан — мужчин.

Когда процессия появилась, по рядам пиценов пробежал громкий ропот. Люди вытягивали шеи, чтобы лучше разглядеть гостей. Ропот перешел в ворчание, рык, рев, сопровождаемый выкриками и шиканьем. Скрывая свой испуг и изумление, вызванные таким враждебным приемом, Квинт Сервилий из семьи Авгуров взошел на помост, гордо подняв голову, и величаво уселся в свое кресло из слоновой кости, будто являлся не всего лишь патрицием, но могущественным монархом какой-нибудь важной державы. Фонтей и Фабриций последовали его примеру, а ликторы и солдаты заняли места по бокам и рядом с помостом, зажав фасции и копья между голых коленей.

Началась одна из лучших и забавнейших пьес Плавта в прелестном музыкальном сопровождении. Труппа была странствующей, но хорошей. В ней играли и римляне, и латиняне, и италики; греков не было, потому что труппа специализировалась на латинских комедиях. На празднике Пикуса в Аскуле они выступали каждый год, но на этот раз обстановка была иной: подспудные антиримские настроения, прорвавшиеся у пиценских зрителей, оказались чем-то совершенно новым. Поэтому актеры с еще большим рвением приступили к работе, расширяя комедийные линии пьесы дополнительными нюансами интонации и жестикуляции, решив, что до конца спектакля сумеют развеселить пиценов и развеять их дурное настроение.

К несчастью, в рядах артистов также произошел раскол. В то время как актеры-римляне умышленно играли только для людей, сидевших в первом ряду на помосте, латиняне и италики сосредоточили внимание на коренных аскуланцах. После пролога наступила завязка сюжета. Произошел веселый обмен репликами между главными персонажами, и под трели флейты спели прелестный дуэт. Затем подошел черед первой арии славного тенора, исполняемой под аккомпанемент лиры. Певец, италик из Самния, известный как своим голосом, так и способностью изменять авторский текст пьесы, выступил на авансцену и обратился прямо к сидящим на почетном помосте:

Привет, привет тебе, претор из Рима!Но лучше бы все же проехал ты мимо!Мы здесь собрались на праздник ПикалииНе для того, чтоб смотреть на регалии.Гляньте, как он расселся спесиво,Будто ничто для него не диво.Видно, совсем он набитый дурак,Что сунул нос в наш рабочий барак.Давайте же вместе, друзья аскуланцы,Выкинем вон отсюда засранца.Ох как грозно глядит он с насеста,А тронь — и останется мокрое место.Задайте же вместе, друзья,неплохую Трепку этому римскому…Дайте пинка и нагните пониже —Пусть он у нас для начала полижет!

Ему не удалось продолжить свою импровизированную песню. Один из телохранителей Квинта Сервилия вытащил торчавшее у него между коленей копье и, не удосужившись даже встать, метнул его. Самнитский тенор упал бездыханным, копье пробило его грудь и вышло из спины; на лице убитого так и застыло выражение крайнего презрения.

Воцарилась глубокая тишина. Пиценская публика, не веря, что такое могло случиться, не знала, как ей быть. Пока все сидели, остолбенев, актер-латинянин Саунион, любимец толпы, перебежал в дальний конец сцены и лихорадочно стал говорить. Четверо его товарищей уносили труп, а двое актеров-римлян в спешке удирали.

— Дорогие пицены, я не римлянин! — кричал Саунион, вцепившись, как обезьяна, в одну из колонн и ерзая по ней вверх и вниз. Маска болталась на его пальцах. — Умоляю вас не смешивать меня с этой публикой, — он указал на римский помост. — Я всего лишь латинянин, дорогие пицены, я так же страдаю от фасций, гуляющих вдоль и поперек по нашей любимой Италии! Я так же сожалею о поступках этих самонадеянных римских хищников!

В этот момент Квинт Сервилий встал со своего курульного кресла, сошел с помоста, пересек площадку орхестры и поднялся на сцену.

— Если ты не хочешь, фигляр, чтобы и тебя пронзило римское копье, убирайся отсюда! — сказал Квинт Сервилий Сауниону. — Никогда в жизни я не терпел таких оскорблений! Будьте довольны, италийские подонки, что я не приказал моим людям истребить вас в изрядном количестве!

Он повернулся к публике. Акустика была настолько хороша, что Квинт Сервилий мог говорить, не повышая голоса, и его слышали люди в самых дальних рядах.

— Я никогда не забуду того, что здесь было сказано! — резко выговорил он. — Авторитету Рима нанесено смертельное оскорбление! Жители этой италийской навозной кучи дорого заплатят, обещаю вам!

Дальнейшее произошло так стремительно, что после никто ничего не мог понять и толком восстановить события. Все пять тысяч пиценов ринулись одной вопящей массой на два первых римских ряда. Они спрыгнули на свободный полукруг орхестры и оттуда бросились на солдат, ликторов, римских граждан в тогах и их разодетых женщин плотной волной тел и дергающих, тянущих, хватающих рук. Ни одно копье не успело подняться, ни один меч не был вынут из ножен, ни один топор не был вытащен из пучков фасций. Солдаты и ликторы, люди в тогах и римлянки — всех буквально разорвали на куски. Театр представлял собой кровавый хаос; куски тел перебрасывались, как мячи, с одной стороны орхестры на другую. Толпа пронзительно вопила и визжала, толпа рыдала — от радости и ненависти. Сорок римских чиновников, двести римских торговцев и их жен превратились в кучи кровавого мяса. Фонтей и Фабриций погибли одними из первых.