Современная болгарская повесть - Стефан Дичев

Необыкновенным был этот осенний день — еще пахло летом, все вокруг источало свет и тепло, и на выгоревших листьях качался пыльный ветер. Странное впечатление производила красная крыша, лишавшая «виллу» возможности остаться незамеченной. Тетушка Минка так и объяснила Андрею: «Увидишь большую красную крышу…»

— А сколько раз в жизни, — взволнованно продолжал доктор Цочев и пригладил свои щетинистые поседевшие волосы, — человек может брать вину на себя? Сколько раз он в состоянии быть виновным? Вы слишком абстрактно поставили вопрос, молодой… товарищ…

Доктор Цочев был довольно крупным мужчиной, однако уже сгорбившимся, с неожиданно слабым высоким голосом. Напоминал несостоявшегося артиста. Казалось, он рожден был носить галстук-бабочку. Его белые длинные пальцы нервно дрожали на спинке плетеного стула. На губах играла насмешливая и какая-то печальная улыбка, обижавшая скорее его самого, чем собеседника. Он явно относился к тем самолюбивым людям, от которых даже в самые лучшие их дни веет унынием…

Завидев красную крышу и прямую, очищенную от травы дорожку, Андрей почувствовал раздражение. Стулья и плетеный столик удвоили раздражение, но когда он увидел самого Цочева… то вдруг услышал тишину. От всего здесь веяло чем-то глубоко провинциальным, и это изумило Андрея.

В словах доктора Цочева смешивались и желание пофилософствовать, и разумная эмоциональность много повидавшего человека — две полные противоположности. Он принес тарелку свежего винограда и небольшую оплетенную бутыль с домашним вином, которого Андрей так и не попробовал.

— Благородными могут быть те, кто преуспевает, — деловито продолжал доктор Цочев. — Такие, как я, неудачники, не могут быть благородными, да и от города вы не можете требовать этого…

— Почему? — спросил Андрей, и его вопрос прозвучал по-детски, непрофессионально, что, кажется, произвело на доктора Цочева неприятное впечатление.

Он закурил сигарету и несколько минут не обращал никакого внимания на молодого адвоката, как будто был занят только самим собой. Андрей рассматривал ряды виноградных лоз. Лоза, увивавшая навес, прогибалась под тяжестью крупных гроздьев, которые издали напоминали искусные изделия из благородного камня. Приближалось время обеда, старики неспешно двигались в своих виноградниках, с соседних участков доносились голоса, звон посуды. Теперь это стало докучать Андрею…

— Перейдем к делу, — сухо, напомнил он, и в ответ на его слова, словно эхо, раздался монотонный, немного писклявый голос доктора.

Первого мая в половине десятого вечера доктора Цочева срочно вызвали в больницу. Он присутствовал и на первой операции, помогал хирургу. Они любезно беседовали, искренне делали друг другу комплименты, и все это привело к тому, что врач, который вел операцию, произнес ту «фатальную» (слово поразило Андрея) реплику. Когда доктор Цочев подавал ему ватный тампон, чтобы тот вытер налипшую на перчатки кровь, он неожиданно сказал:

— У вас руки хирурга…

Доктор Цочев тут же извинился и вышел в коридор закурить. Он почувствовал сильную головную боль, тошноту. Тупая боль постепенно нарастала.

Тридцать лет назад доктор Цочев благодаря своему невероятному усердию с отличием закончил медицинский институт. В молодости его преследовало честолюбивое желание стать «самым большим хирургом». Тогда он не понимал ни того, что такое «самый большой», ни того, что такое «хирург». Несколько лет он работал под Старой Загорой в селе, где ему не представилось возможности сделать хотя бы одну операцию — приходилось лишь смазывать йодом нагноившиеся раны. Потом он женился, потом началась война… К великой радости Цочева, его мобилизовали, и он стал военным врачом.

Какая глупость — война. Ежедневно он делал самое меньшее по десяти операций и половину — неудачно. Война слепа. Она списывает все — и тщеславие, и отсутствие способностей…

Теоретически доктор Цочев знал, что и как надо делать, он не сомневался и в правильности своих диагнозов. Но о каком диагнозе можно говорить, когда у человека оторвало половину ноги? Его длинные белые пальцы отказывались подчиняться, были неловкими, медлительными, неповоротливыми, подлыми.

Очевидно, доктор Цочев спас много жизней, однако ни с одним из наиболее тяжелых случаев не справился, не справился и с самим собой. Когда он хватал скальпель и стоял над вскрытой плотью, страшное сознание беспомощности, невозможности помочь другому словно и в нем самом убивало что-то, и он понял, что такое хирург.

Вечерами в блиндаже, где была оборудована операционная, он расхаживал между мрачными стенами и со смутной надеждой, словно наук, ждал нового случая. Он мало думал о тех мужчинах, которые попадали к нему под скальпель, которых он оперировал часто без обезболивания, оперировал в то время, когда их матери и жены ждали от них писем. Как наивна война…

— Я знаю, — подчеркивая каждое слово, проговорил доктор Цочев, — что такое «не могу»…

Лицо доктора Цочева не выражало ничего, кроме жгучего желания высказаться. «Люди невероятно заняты собой, — с тревогой думал Андрей. — И, самое важное, они всегда правы…» Рассказ доктора Цочева не имел отношения к делу, но Андрей привык к людям этого города. Они жили одновременно и будущим и прошлым. Андрей начал испытывать к доктору легкое сострадание, граничившее с огорчением. Исповедь была скучна, как философский трактат, от которого веяло лишь пыльной житейской мудростью.

После войны доктор Цочев разлюбил свою жену, которая родила ему сына и дочь и которую он иногда заставал в кухне плачущей. Он переквалифицировался, стал анестезиологом, потому что не мог расстаться с операционной. Теоретически он знал весь ход операции, следил за всем происходящим с немым восхищением, контролируя пульс пациента и регулируя работу кислородного аппарата.

Никогда в жизни он не чувствовал себя во время операции так странно. Голова была тяжелой, боль не отпускала ни на минуту, и это испугало его, заставило удвоить внимание. Он глаз не спускал с аппарата, подающего закись азота, и следил за окраской тканей.

Все шло хорошо, но сравнительно медленно. Это вызвало необходимость продолжить введение физиологического раствора, и доктор Цочев спросил сестру, когда выпущен препарат.

— Пятого числа позапрошлого месяца… — ответила сестра Бонева, и он не захотел рисковать. Потребовал раствор последнего выпуска. Он все время заставлял себя не думать ни о чем постороннем.

Доктор Цочев сумел перебороть головную боль и встал со своего места. Принялся искать аспирин. В это время он заметил, что сестра Бонева вернулась…

— Была включена система в тот момент, когда она подавала вам лекарство? — прервал его Андрей и по выражению лица доктора попытался угадать ответ.

— Это было более четырех месяцев назад, с тех пор мы провели не менее ста операций… Могу ли я все упомнить?

Андрей дал ему понять, что не принимает ответа. Он затянулся сигаретой и засмотрелся на Молодые посадки, волнами спускавшиеся к Дунаю. Наступило короткое молчание, в течение которого доктор Цочев больше переживал, чем думал.

— Думаю, что нет… — испуганно произнес он. — Я не совсем уверен… в тот момент система не работала.

— Вы подтвердите это перед судом? — Андрей отлично понимал, что принуждает к ответу этого пожилого человека. Доктор Цочев мог выгнать его еще в самом начале разговора.

— Не знаю…

— Вы не можете точно вспомнить?

— Нет…

— А позже Бонева могла бы включить ампулу с пирамидоном?

— Мне кажется, нет. Она искала аспирин на столике. Потом, приняв лекарство, я заметил, что система функционирует. Капли были отрегулированы. Но, возможно, что и сестра Бонева сделала это. В тот момент я принимал аспирин…

— Находился ли возле системы кто-нибудь еще?

— По другую сторону от нее, по крайней море несколько минут, стояли сестра Виргилия и санитарка. Я уверен в этом, так как видел сквозь марлевый экран, что возле пациента только один хирург. Уже пришло время накладывать швы, и все задвигались. Поэтому и я позволил себе встать.

— Доктор Цочев, — Андрей помедлил и закончил вопрос лишь после того, как снова поймал его расстроенный, поблекший взгляд, — вы уверены, что не вы включили систему?

— Не помню, — тяжело вздохнул Цочев и начал разводить руки, словно хотел обнять Андрея, — но почти убежден, что не я, потому что мне надо было выпить лекарство. У меня не хватило бы времени. Фактически это почти невозможно. А капли были идеально отрегулированы, понимаете? И кроме того, все знают, весь город знает, что в смерти мальчика виновна сестра Бонева.

Он вытащил пробку из бутыли. Андрей почувствовал, что доктор очень утомлен — в своей поношенной соломенной шляпе он был похож на Мичурина.