Гарики из Иерусалима. Книга странствий - Игорь Губерман

Павлов и его соратники говорили: жизнь любого живого существа — это непрерывные ответы и реакции на запросы и требования окружающей среды. Меняющийся мир воздействует на органы чувств, и эта информация, пробуждая многочисленные временные связи (образованные ранее), определяет поступки и действия животного или человека.

Мозг уподоблялся телефонному узлу: поступил сигнал, телефонистка соединила с соответствующим номером (соответствие — результат жизненного опыта), и абонент ответил — совершается действие. Связь четкая, многообразная и жестко определенная. Жизнь выглядела набором превосходно налаженных ответов на воздействия внешней среды, а мозг — панелью управления с богатым набором кнопок. Жизненная ситуация через органы чувств по нервным проводам нажимает одну из кнопок, и выдается заученное действие.

Это и в самом деле объясняло многие проявления работы мозга. Только далеко не все. С какими, например, инстинктами могла установиться временная связь (предполагающая прошлый опыт), когда человек впервые совершал какие-либо новые действия: учился ездить на велосипеде, бежал по незнакомой пересеченной местности, осваивал балетный этюд или балансировал на канате?

На ковре два борца. Мгновенные перехваты, броски, обманные движения, стремительные перемены поз. Великое многообразие действий, каждое из которых имеет сиюсекундную цель: захват, подножку, уход. Кто же подсказал эту цель? Ведь сознание явно не участвует в каждой мелочи схватки, оно просто не поспевает за ее темпом, все происходит как бы машинально.

А как угадывает мозг, какие мышцы надо срочно включить, чтоб удержать в равновесии человека, поскользнувшегося на льду? Осваивающего незнакомое сложное движение — в воде ли, на земле или в воздухе?

Исследователи называли свою тему очень точно: двигательная задача. Как ее решает мозг в каждом конкретном случае, можно было только гадать. И — записывать, фиксировать все видимые движения человека при решении поставленной задачи. Этим и занимались сотрудники Бернштейна в нескольких его лабораториях.

Сам Павлов прекрасно понимал, что его работами положено только начало. На одной из своих знаменитых сред, когда сотрудники, специально собираясь, обменивались идеями, он как-то говорил: «…Когда обезьяна строит вышку, чтобы достать плод, то это условным рефлексом назвать нельзя. Это есть случай образования знаний, уловление нормальной связи вещей…» Павлов еще не знал (а если бы узнал, то очень бы расстроился), что вскоре после смерти его имя превратят в икону, а одновременно — в дубину, которой будут бить всех, кто думает хоть чуть иначе и продвинулся вперед. У советской империи был один вождь, одна идеология, один признанный лидер в каждой науке.

А что же Николай Александрович? Была война и голод в эвакуации, возобновление работы в Москве, быстрое написание книги «О построении движений». Его даже торопили: книга была подспорьем и для врачей, восстанавливающих навыки движения у раненых. Книга вышла в сорок седьмом году, в следующем году профессор Бернштейн стал за нее лауреатом Сталинской премии. Открывались замечательные перспективы новых исследований, но уже маячила на горизонте дикая и страшная кампания по борьбе с безродными космополитами. Сначала появились наглые ругательные статьи в специальных журналах, а потом этот визгливый хор коллег весомо поддержала газета «Правда» — в те года авторитет в последней инстанции, после ее хулы можно было ожидать даже ареста. Суть обвинения проста: Бернштейн порочит достижения Павлова и «расшаркивается перед многими буржуазными учеными». Перед тем, как выгнать изо всех лабораторий, профессора Бернштейна еще всячески шельмовали на коллегиальных собраниях. Мне очень запомнился его рассказ о наивной девочке-аспирантке; не в силах понять, что происходит, она выступила и со слезами на глазах сказала:

— Вы, наверное, так ругаете Николая Александровича, потому что думаете, что он еврей, да?

И в зале засмеялись даже самые матерые хулители, вчера еще являвшие почтение и преданность. Директор одного из институтов, где была лаборатория Бернштейна, лично разбивал молотком стеклянные таблички на дверях. А очень многие при встрече больше не здоровались, а то и шмыгали на другую сторону улицы. Один из друзей Бернштейна както раз ему сказал, ища согласия, что время наступило — кошмарное. На что Николай Александрович ему решительно и непреклонно возразил: «Что вы, время — замечательное: все люди — как в проявитель опущены: сразу видно, кто есть кто!»

Отовсюду изгнанный, он несколько лет жил тем, что делал рефераты иностранной научной периодики — благо, знал языки. После наступило время нищенской пенсии. Весь этот период — полный провал в перечне его публикаций. Но думать ему никто не мог помешать. Кто-то из приятелей, встретив его как-то на улице, спросил: вы до сих пор нигде не работаете? Что вы, ответил Николай Александрович, я все время работаю, я просто до сих пор нигде не служу.

Если верить классической формуле, что вся русская литература вышла из гоголевской «Шинели», то все советское естествознание тех лет проистекало по сюжету «Герасим и Муму». В угоду взбалмошной идиотке-барыне (а точней — ее бесчисленной челяди) немые ученые топили свое самое заветное: картину мироздания, представления о жизни, научную свою честь, достоинство профессии, идеи и мысли.

Естествоиспытатели всего мира познавали мозг тем более интенсивно, что стремительно совершенствовались инструменты и приборы познания. А ни один всадник, как заметил некогда поэт, не может нестись на скачках быстрее своей лошади. Двигалась вперед техника, это приносило новую аппаратуру и дарило новые возможности. Уже записывались биотоки мозга, это сильно продвинуло понимание его работы; тонкие электроды вживлялись подопытным животным в разные отделы мозга, и искусственное их возбуждение приносило новые знания о функциях этих отделов. Уже изучалась деятельность отдельных нервных клеток и целых структур. Шло вовсю инструментальное познание, а вместе с тем копились факты, вытекающие из новых опытов.

Когда еще только начиналась запись биотоков мозга, скептики сравнивали это с той несвязной разноголосицей, которую произвели бы все телефонные разговоры большого города, попади они все вместе в одну отводную трубку. Но если представить себе, что в определенном настроении большая часть жителей одновременно станет напевать один и тот же мотив, то его уже возможно будет выделить из общего шума. У мозга такое состояние существует. Слившиеся, одинаковые волны заполняют у спокойного, ни на что не нацелившего внимание мозга многие нервные провода. Нейроны сразу нескольких областей сливают голоса в едином колебательном хоре. Мозг на что-либо обращает внимание — хор замолкает. Это альфа-ритм, признак спокойствия.

А теперь обратимся к кошке (обезьяне, собаке, крысе), спокойно сидящей в клетке. От головы ее тянутся тонкие проводки, и по экрану прибора четко пляшут волны альфа-ритма, то есть кошку ничего не беспокоит. Вспышка света! Альфа-ритм немедленно исчез. Еще одна. Вторая. Третья. Снова появляются волны альфа-ритма: кошка успокоилась, вспышки ей ничем не угрожают и уже более не интересуют. Вспышка изменилась — стала чуть ярче или темнее. Или изменился промежуток времени между двумя вспышками. Меняли размер, цвет, положение в пространстве источника света — на каждое изменение следовала настороженная реакция, а после нескольких повторов животное успокаивалось.

Эту историю рассказал мне человек, некогда чудом уцелевший в немецком концлагере. Однажды их вывели долбить лед на старом аэродроме, и несколько сот пленных оказались на опушке леса под охраной двух пулеметчиков, вскоре задремавших на своих вышках. Вышки стояли на узкой заснеженной поляне, отделявшей работавших от леса. Часовые спали, не реагируя на стук сотен ломов о лед, покрывавший бетонную площадку аэродрома. Двое молча переглянулись и поползли через поляну. Часовые спали, но в разнобой ударов вклинился новый звук. Друзья этих двоих, зачарованно глядя то на них, то на вышки, машинально начали бить ломами в такт. Часовые проснулись мгновенно, вернуться невредимым успел только один из беглецов.

Мозг реагирует на одно лишь качество любого раздражителя — на новизну! На какое-нибудь даже крохотное изменение в этом раздражителе. Странные факты реакции мозга на новизну скапливались на уровне исследования отдельных нервных клеток, при записи миллионного оркестра, рождающего альфа-ритм, и на уровне тонких наблюдений за поведением живого существа.

Собаке открыли кормушку и показали издали положенный туда аппетитный кусок хлеба. Кормушку закрыли. Собака облизнулась и туго натянула поводок. Но за то время, что ее спускали с поводка, в кормушке через заднюю стенку хлеб поменяли на мясо. Собака добежала до кормушки, деловито и привычно открыла ее лапой. Мясо! Ведь оно еще вкуснее, чем хлеб. Но собака несколько секунд оторопело стоит, не трогая любимую пищу. Что же произошло? На что были нацелены собачьи помыслы, когда она бежала к кормушке?