Поэты 1790–1810-х годов - Василий Пушкин

238. ОТКРЫТИЕ В ЛЮБВИ ДУХОВНОГО ЧЕЛОВЕКА

Егда аз убо тя узрех,О ангел во плоти чистейший!Впадох внезапу в лютый грех,Грех велий, абие презлейший.

Держах псалтирь тогда своюИ чтох кафисму уж шестую,Как увидох красу твою —Аз книгу изроних святую.

Власы твои — как стадо коз[248]Близ Галаадския долины,Как кедр Ливанский твой есть нос,И взоры — яко голубины.

Как стадо зубы суть овец,Уста твои как багряница,Твой глас пленитель есть сердец,Пренепорочная девица!

Царя-пророка будто столпТвоя златорубинна шея,И твой обширный белый лобСияет, как у Моисея.

И перси тучные твои —Как серны на горах младые…Внемли, внемли мольбы мои,Вместилище души святыя.

Егда б узрех красы твои,Узрех, лепа́ еси колико,Воспех бы гимни ти своиИ сам священнейший владыко!

Аз убо ныне тя молю:О, еже ми любовь творити,Да впредь я боле не скорблю,А сице не останусь жити.

Но аще ты откажешь в том —Во все нечестия впущуся,И аще не отмщу ти злом —В онь час сам с смертью съединюся.

1802(?)

239. ЗЯБЛИК

Зяблик, летая,Вольность хвалил;Чижичек в клеткеСлушал его.

«Милая вольность! —Зяблик сказал. —Ты мне дорожеВ свете всего!

Там я летаю,Где захочу;Нет мне преградыВечно нигде.

В роще, долине,В темном лесу,Лишь пожелаю,Быть я могу.

Здесь я с подружкойМилой резвлюсь,Там, с нею сидя,Песни пою.

Всё мне к весельюСлужит везде,Всё мое счастье,Вольность, в тебе!

Чижичек! полноВ клетке сидеть,Станем со мноюВместе летать!»

Только лишь зябликРечь окончил,Видит мой зяблик —Коршун летит.

«Где мне укрыться?..» —Чуть он успелВ страхе ужасномТолько сказать,

Коршун стрелоюВмиг налетел,Вмиг вольнодумцаВ когти схватил.

Чижичек вздрогнул,Сел в уголокИ потихонькуТак говорил:

«Мне здесь и в клеткеЖить хорошо,Только б хозяинДобренький был».

<1802>

240. НА КОНЧИНУ ИВАНА ПЕТРОВИЧА ПНИНА

Дивиться ль, смерть, твоей нам злобе?Ты не жалеешь никого;Ты вздумала — и Пнин во гробе,И мы не зрим уже его!

Но тщетно ты его сразила:Он будет жить в сердцах друзей!Ничто твоя над теми сила,Любим кто в жизни был своей.

В сем мире всё превратно, тленноИ всё к ничтожеству идет;Лишь имя добрых незабвенно:Оно из века в век пройдет!

Друзья! мы друга не забудемВ отмщение тиранке злой,Мы помнить вечно, вечно будем,Как Пнин пленял своей душой!

Как он приятной остротоюЛюбезен в обществе бывалИ как с сердечной простотоюСвои нам мысли открывал.

Мы будем помнить, что старалсяОн просвещенье ускорить[249]И что нимало не боялсяВ твореньях правду говорить.

Мы будем помнить — и слезамиЕго могилу окропимИ истинными похваламиВ потомство память предадим…

Блажен, кто в жизни сей умеетПривлечь к себе любовь сердец!Блажен! — надежду он имеетОбресть бессмертия венец!

17 сентября 1805

241. УЯЗВЛЕННЫЙ КУПИДОН

Феокритова идиллия

Однажды КупидонаУжалила пчелаЗа то, что покушалсяИз улья мед унесть.Малютка испугался,Что пальчик весь распух;Он землю бьет с досадыИ к матери бежит.«Ах! маменька! взгляните,—В слезах он говорит, —Как маленькая, злаяКрылатая змеяМне палец укусила!Я, право, чуть стерпел».Венера, улыбнувшись,Такой дала ответ:«Амур! ты сам походишьНа дерзкую пчелу:Хоть мал, но производишьУжасную ты боль».

<1806>

242. К ТАНИРЕ

Элегия

Танира милая! расстался я с тобою!В ужасной горести, с мучительной тоскоюСмотрю я на сии, мне чуждые места;Скитаюсь в них один, как бедный сирота.Проходит целый день в стенаниях напрасных;Иду рассеять грусть, и грусть всегда со мной!О друг моей души! я счастлив лишь с тобой,С тобой спокойствие и радость обретаю!Теперь об них, теперь совсем и не мечтаю;И что приятного тоска произведет?Одно печальное на мысль ко мне идет.Вчера испуган был я страшною мечтою:Ты мне представилась отчаянно больною…И бледность на челе, и смерть уже в глазах!Малютки близ тебя, недвижимы, в слезах,Взирали на твое ужасное страданье,Касались рук твоих, и жалость и терзаньеОдним безмолвием старались изъявить…И ты их не могла, мой друг, благословить!Я слышал голос твой пронзительной, унылой…Казалось мне, что ты уже с последней силой«Прости» сказала мне… Я вздрогнул и вскричал,Хотел бежать, хотел, но сил не обретал.О друг мой! не ропщи, что стал я малодушен!Ты знаешь, я бывал всегда, судьбе послушен,Ее жестокости с терпением сносил,Я чувствовал в себе еще довольно силИ впредь без ропота быть властным над собою;Но мыслил ли когда расстаться я с тобою?Одно отчаянье теперь владеет мной.О вы, которые разлуки сей виной!Вы смерти моея безвременной хотите!Скорей с Танирою меня соедините!Тогда мы счастие и радости найдем,В могилу вместе мы с улыбкою сойдем!

<1816>

А. П. БЕНИЦКИЙ

Литературное поприще Александра Петровича Беницкого (1780–1809) было кратким. Он родился в небогатой дворянской семье, воспитание получил в известном в Москве частном пансионе университетского профессора Шадена, в котором когда-то учился Карамзин, и вынес из него основательное знание иностранных языков. Оставив пансион, он вступил унтер-офицером в гусарский полк. В 1803 году, получив первый же офицерский чин, он вышел в отставку, а в декабре 1804 года определился на гражданскую службу в Комиссию составления законов, где сблизился с группой свободолюбиво настроенных литераторов. В марте 1805 года появилось первое печатное произведение Беницкого — стихотворение «Гробница друга». В это же время он сближается с И. И. Мартыновым, в журнале которого «Северный вестник» делается постоянным сотрудником. Сближение его с Вольным обществом любителей словесности, наук и художеств приводит к принятию Беницкого сперва в корреспонденты (1806 год), а через год — в действительные члены Общества. Показательно, что, имея уже значительное число опубликованных сочинений, для вступления в Общество Беницкий представил неопубликованный перевод трагедии Лессинга «Филотас», который никогда, видимо по цензурным обстоятельствам, в печати на русском языке не смог появиться[250]. Вся трагедия — пламенный призыв к гражданственному служению, апология героической гибели, в частности героического самоубийства — антитезы рабскому терпению. Тема эта была особенно острой в кругу литераторов, близких Радищеву и еще недавно отмечавших его гибель.

О том, что тема эта не была для Беницкого случайной, свидетельствует опубликованный им в «Цветнике» драматический отрывок «Грангул» — прозаический монолог пленного ирокезца, готовящегося умереть в пытках на костре, но не склониться перед врагом. Произведение это, видимо, послужило источником для «Песни пленного ирокезца» Полежаева.

Можно полагать, что друзья, знавшие Беницкого не только по журнальным публикациям, но и по произведениям, не предназначенным для печати (о существовании таковых имеются свидетельства, однако в настоящее время они, видимо, безвозвратно утрачены), и по беседам в дружеском кругу, видели перед собой гораздо более радикального мыслителя, чем историки литературы, ограниченные тесным кругом прошедших через цензуру сочинений. Хорошо знавший Беницкого Батюшков, собираясь писать историю русской литературы, отводил ему место в одной статье рядом с Радищевым и Пниным.