Корона скифа (сборник) - Борис Климычев

Ваня стянул с ног сапоги и на носках пошел спускаться по лестнице. Только бы не услыхал кто! Не услыхали. Отвязал жеребчика от столба, сел в коляску, поехал не спеша к реке. До утра придется ждать перевоза, тепло, уже и первые комары стали зудеть.

Веснянки

Федькина судьба делала зигзаги. В армию хотели взять, а черт его дернул притвориться повешенным. Попал на психу, сидеть бы смирно, так напросился ехать по дрова. И что вышло? Послали на заимку за самогоном, а выскочил с той заимки без самогона и нагишом.

Так и бежал голый неведомо куда, оберегая ладошкой нежное место, думал: замерзну! Вдруг свалился в овраг, а там из какой-то ямины высунулась лохматая рука и потянула Федьку под землю. «Ладно, в раю я уже был, теперь меня, наверное, в ад помещают!» — подумал тогда дрожавший и от страха и от холода Федька Салов.

Ад, не ад, но в ямине, куда попал Федька, было много теплее, чем на улице. Тот, кто заволок его туда, возжег тонкую свечку, и Федька разглядел в полумраке медвежьи шкуры на стенах и овчинные тулупы на лежанке. За притолоку были заткнуты связанные вениками душистые травы. На малой печурке стояли кастрюли и жестянки.

Кривоногий и криворукий мужик напоминал мощную корягу. Очень длинные тяжелые руки, короткие ноги, сутулый до того, что согнут пополам. И волосат, как первобытный человек. Лицо все, словно из белых и красных заплат состегано. Однако непонятного цвета глаза его глядели цепко, хитро:

— Далеко ли путешествуешь? — спросил он Федьку.

Федька не знал, что и сказать.

— Ладно, после расскажешь! Бери тулуп, стели у печки, отдыхай пока, грейся. Парень ты мускулистый, будешь у меня в услуженье. А то я-то, вишь, немолод, и главную жилу надорвал. А ты наверняка от кого-то бежишь, от чего-то скрываешься. Вот и посиди в моей дыре, отдохни, да и мне подмога. А сейчас спи…

Федька, уже привыкший к частым переменам судьбы, свалился на тулуп и захрапел. Утром он открыл глаза и не поверил им. Сутулый склонился над горшочком с землей, в который был посажен человеческий палец. И стал беседовать с отрезанным пальцем, словно с человеком:

— Я тебя поливаю! Настоем тринадцати трав. Я тебя удобряю костяной пылью. Скоро солнышко взъярится, я тебя на грядочку высажу. Буду холить удабривать. Глядишь, побеги пойдут, вырастет у меня мизинцевое дерево…

Федька кашлянул, мужик, не оглядываясь, сказал:

— Я уж чую, что ты проснулся. А ты не удивляйся. Осенью колья тесал да мизинец себе скобарем [18] отсек. Выбрасывать было жалко, свой мизинчик-то, не купленный. Я его в горшочек с черноземом высадил. С наговорами заветными зельями поливал, он и подрос, и боковые побеги наметил. Пускай растут — пригодятся.

— Мне вашу милость стеснять невместно! — с душой сказал Федька, — я бы одежку у вас призанял да пошел бы обратно к себе на психу.

— Спужался! — сказал странный человек, — а пужаться-то и нечего. Мало ли что — мизинец! Я его обратно приращу, да еще два запасных будет, а потом, может, и головы приращивать научимся. Слыхал, ноне война идет?

— Да как не слышать? — сказал Федька, — сам было на ту войну загремел, да дураком признали, на психу отправили. Вот, что со мной получилось, ваше степенство, не знаю, как вас звать-величать.

— А величать меня каждый месяц по-разному. Сейчас — Василием, пока май месяц не кончится, в июне уже Егором буду, а в июле — Афоней. Ну и так далее.

— Как-то все интересно очень! — заметил Федька.

— А разве не интересно, что ты голый на ночь глядя в мою келью свалился? Что же, вас с психи голыми выпущают?

Федька рассказал дядьке, которого в данное время следовало называть Василием, о дровяной экспедиции, о неудачной попытке купить на заимке бутылку самогона.

— Ну, хорошо, что лишился ты только одежки, сдается мне, что на той заимке ты мог бы и самой жизни лишиться. Там тебя раздели, а я тебя одену. На психе тебе делать боле нечего.

Дуракам и на воле хорошо живется. Ты погляди, в Томске возле церквей сколько попрошаек толчется. Один себе на ногах язвы рисует, и сидит, костыли к ограде прислонив, другой талдычит, что у него вся деревня вместе с церковью сгорела и жена и дети сгорели синим огнем. А я знаю, что хромой уже второй дом строит, а который погорельцем обзывается, уже может хоть купцом первой гильдии стать. У нас народ жалостливый. Но мы с тобой милостыню просить не будем.

— А что же будем есть? — спросил Федька заинтересованно. Хотел спросить и о выпивке, но воздержался пока.

Дядька Василий усмехнулся и сказал:

— А выйдем-ка на вольный воздух!

Они вышли из избы. Вчерашнего холода — как не бывало. На вербах желтые, как цыплята, распустились почки, из тополиных почек выглядывали пахнущие весенним зеленым клеем листочки. Солнце пригревало, ветерок высушивал лужи, пуская по ним ребристые волны. От земли поднимался дрожащий парок. За зеленой речушкой в коей еще белели остатки льда, в деревушке из труб текли вкусные дымки, и кричали петухи, созывая свои гаремы.

— Что есть будем? — иронически переспросил дядька Василий. — А вот этого, который там горланит, и пустим на уху!

— Что? Кур воровать? Этого я не могу. Я деревенских знаю, они за это стягами все кости переломают. У них городовых нет, они сами себе городовые. Да что! С городовым еще говорить можно, а эти сразу убьют.

— Экий ты, какой, парень! Посмотреть на тебя — борец! А трусишь, как заяц! — сердито сказал дядька Василий. Да кто тебя воровать заставляет? Это грех! Нет, мы грешить не будем. Этот певец сейчас сам к нам придет! Да как! Кустами будет красться, чтобы хозяева не видели, куда он пошел.

Василий воззрился в сторону деревни и в полголоса стал приговаривать:

— Петя-петушок, золотой гребешок, шелкова бородушка, масляна головушка. Беги сюда, а не то беда…

И вновь Федька глазам своим не поверил, потому что из кустов выбежал здоровенный петух с алым гребнем, с огненным пером. Он добежал почти до ног Василия и тут вдруг остановился, как вкопанный, словно на него озарение нашло. Он косил глазом, явно намереваясь дать деру.

— Падай на его! — прохрипел Василий, падай, мать твою! Ломай ему шею, пока он не опомнился совсем, уйдет!

Федьку не надо было долго просить, он распластался в прыжке, упал на петуха и живо свернул ему голову.

— Поди в избу и там ощипай, да смотри, чтобы ни перышка ни пушинки никуда не улетело, все в печку суй, в огонь. Голого петуха хозяева небось не признают. Я тут на пригорке постою, а ты ощипай его по-быстрому и — в котел. Сварится, съедим и кости сожжем. А ты говоришь — кур воровать. Чего их воровать? Только позови — сами бегут.