Корона скифа (сборник) - Борис Климычев

— Слушай! А не он ли кровь высасывает из баб, горла им прокусывает? Ты погляди на него — как есть вурдалак!

Гадалов стукнул кулаком по столу и ответил:

— А ведь точно! Там парнишку сопливого поймали, для отвода глаз. Этот французский кровосос наверняка следователю на лапу дал! Вот почему он второй месяц нам карточный долг не платит! У него ведь в гостинице хороший доход, а не платит гад! За пальмой прячется!

— А давай-ка мы его напоим, как следует, как говорится, до положения риз, да прикажем поместить в камеру должников? Согласен? — спросил Смирнов приятеля.

— Заметано!

Гадалов подозвал кельнера:

— Три кружки пива с музыкой и вяленого омулька на столик за пальмой!

Кельнер умчался выполнять заказ, а Гадалов со Смирновым подошли к содержателю гостиницы:

— Пардон, мусье! — как говорится, — один в поле не воин, а три — число святое, оно же Троицу обозначает.

— Я не хотел пить! — ответил Алифер, — я и в карты не хотеть. Я думать, смотреть эти приезжие люди, можно ли приглашать в концерты гранд-отеля? Какой тут есть стихи и песни, какой тут резон?

На стол были поставлены три литровые кружки, в них пенилось светлое томское пиво. И стоило взять кружки в руки, они начинали тихо, но точно наигрывать мелодию гимна «Боже царя храни». Гадалов и Смирнов пили и подпевали гимну. Алифер медлил, устало моргал черными глазками.

— Пей, Антанта! За государя императора, мать твою в бабушку!

Алифер вынужден был взять кружку. Это была только затравка. Затем на столике появилась водка, выпили за Пуанкаре, за всех родственников французского президента, за всех братьев русского царя, затем за всех великих княжон. Кончились княжны, стали пить за членов российского и французского правительств. Алифер уже еле ворочал языком:

— Не надо водк! Не надо пив! Не надо тост! Нет резон!

Гадалов позвал дюжих лакеев:

— Берите сего господина, тащите, куда покажем, получите на чай с коньяком!

Лакеи быстро потащили Алифера вниз по лестнице. В подвале было много коридоров, разветвлявшихся, заводивших в неожиданные тупички, к откидным столикам и банкеткам, к малым игорным столам, к курительным комнатам. К туалетам. Причем на двери дамского отделения был изображен велосипед, а на двери мужского — поднявшая одну ногу ушастая собачонка. И человек, впервые попавший сюда, мог бы подумать: а то ли это, что мне теперь нужно?

Алифера приволокли в темный тупик, где не было ни одной электрической или керосиновой лампы. Один из лакеев зажег свечу и при ее свете Гадалов большим ржавым ключом отпер толстую железную дверь. Алифера втолкнули в комнату без окон, похожую на пещеру, закрыли дверь, повернули ключ.

Гадалов и Смирнов поднимались по лестнице наверх к концертной зале, тихо беседуя на китайском языке. Теперь они могли вслух гадать: сойдет Анри с ума к утру или же нет? Камера, куда посадили господина Алифера, была непростая. В стену, обращенную к великой реке Томи, были вмазаны особенным образом бутылочные горла. Стоило подуть с реки ветру, в темной, холодной камере поднимался жуткий стоголосый вой. Уже немало должников сошло в этой камере с ума. А один вообще умер. Но карточные игроки держали это в страшном секрете. Ставки в общественном собрании были большие. И к этому месту очень подходила известная пословица о том, что трусы в карты не играют.

Ну и хорошо, если Анри сбесится. Тогда его запрут на психу. Вот тогда-то и выяснится, он ли действительно загрызал бедных красавиц из румынского оркестра и прекрасных томских барышень. Ведь если Алифер будет изолирован, а убийства не прекратятся, то значит, он был ни при чем.

Жестоко? Может быть. Но купцы считали, что карточные долги надо платить. Если человек долги не платит, его и жалеть нечего. Да и вообще души в этом французике было мало, размаха…

Ни Гадалов, ни Смирнов не обратили никакого внимания, что за ними давно уже наблюдал господин в приличном, но скромном костюме, приятной, но не броской наружности. Господин этот следовал за ними всюду, но глядел на них лишь краем глаза, а если они оборачивались, то господин этот исчезал за пальмой, за колонной. Он видел все, что они делали, слышал все, о чем они говорили, оставаясь незамеченным. И в зале он занял место в последних рядах партера, в стороне от настенных светильников, так, чтобы видеть всех, а его самого видели бы немногие. Это был Петр Иванович Кузичкин. Билет в общественное собрание он купил по документам нижегородского купца первой гильдии Федора Ивановича Самсонова. И никого это не удивило. Куда деваться богатому деловому человеку вечером в чужом городе? Конечно же, идти в общественное собрание! Но Кузичкин был разочарован тем, что эти проклятые купцы говорили на каком-то тарабарском языке. Он только мог догадываться, что это или корейский, или китайский, Кузичкину было грустно, потому, что он не знал ни того, ни другого.

А в зала уже до отказа заполнилась празднично одетой публикой. Тихий гул прокатывался по рядам. Все ждали чего-то необычайного. Должен был выступить какой-то фронтовой офицер, душка, красавчик, израненный, талантливый, как бог, с дивными стихами.

Сначала оркестр пожарников сыграл вальс «На сопках Маньчжурии», это было не ново, но задало нужный настрой. Публика примолкла. В зале погас свет, где-то в центральном проходе застрекотал аппарат, и по белому полотну экрана забегали тени. Вот механик подкрутил объектив, добиваясь резкости изображения, и стало ясно, что это летят цеппелины, идут страшные, как движущиеся железные дома, танки. А вот солдаты, куда-то бегут и почему-то хватаются за горло. Ага! Солдаты надевают противогазы и становятся страшными круглоглазыми чудищами. «Газ! Газ!» — идет гул по рядам и кажется, что в зале стало душно. Какая-то дама упала в обморок. Но аппарат перестал стрекотать, в зале стало чуть светлее, открылся занавес. На сцене стоял граф Загорский, в смокинге, с галстуком-бабочкой на шее.

— Господа! — сказал граф Загорский, — суровые лапы войны обняли и терзают земли Галиции, польские, югославянские земли. В это время, когда мы тут в безопасности в светлом зале дышим духами, где-то люди вдыхают газ и умирают в страшных муках. Я не поэт, господа, у меня нет слов. Я скажу, что у обеих выходов из зала сейчас установят два вазона. Когда после концерта будете выходить из зала, бросьте в эти вазоны кто сколько может в пользу славного русского воинства. А теперь слово поэту! Подпоручик Геннадий Голещихин!

И тогда в круг света, прихрамывая, вошел кучерявый, голубоглазый подпоручик в новом мундире, с белым Георгиевским крестом. Он обвел зал строгим взглядом, чуть запрокинул голову и стал читать: