Корона скифа (сборник) - Борис Климычев

— Ну, спасибо тебе, Ваня, за то, что навестил, а деньги я не возьму. И дело не только в том, что я не смогу потом отдать долг, но куда же я дену эти деньги в тюремном подвале за решеткой?

— Я отдам бумажник Николаю Николаевичу Топоркову, а в день выписки он тебе его вручит. Ты не веришь, что тебя скоро выпустят? Не сомневайся ни минуты! Я знаю.

— Ты — знаешь. А я своей жизни впереди не вижу. Когда я был мальчиком-грумом однажды на досуге забрел я на Вознесенское кладбище. Ты помнишь, какие там роскошные усыпальницы богаческие. Плачут над склепами ангелы, все сияет позолотой, чудными витражами. Надписи сплошь в стихах: «Прохожий, не топчи мой прах, я — дома, ты — в гостях». И барельефы высечены из белого и черного мрамора. Белый ангел и черный, а меж ними душа, она так растеряно смотрит. И маленькая такая, контуром обрисованная, непонятная. Я кладбищенского сторожа спросил — отчего, мол, душа-то такая жалкая. Тот сторож спившийся священник бывший. Очень затейливо говорит. И он сказал мне, мол, кто видел душу? Никто. Вот она и контурная. Она знает, что ей предстоит предстать перед судом, потому и напугана. Почему она маленькая? Она — душа, ей тело не нужно, она маленькая может вместить в миллионы раз больше, чем тело! Вот! Так сказал!

А я нередко после в пантеон этот приходил. Дивно! Тут богачи. А вдоль ограды древние казачьи захоронения. Простые высоченные кресты. Запомнилась фамилия Волшанинов. Почему? Не знаю. Может, волхвы в ней слышатся. А дальше — еврейское кладбище. Те, чудаки, ветки сосен так постригли и подвязали, что они стали на пальмы похожи. Ну, какие же пальмы в стране сорокаградусных морозов? А еще дальше — утопленники и удавленники отдельно похоронены. И вот там-то я и услышал эту кукушку. И попросил ее прокуковать мой век. Она враз умолкла да и кинулась мне в ноги, так стремительно, что я отскочить не успел. Ударилась о мои колени, вспорхнула и расхохоталась, как женщина. Ну, птицы так не умеют смеяться. Я думал — где-то женщина в кустах притаилась, обшарил все вокруг — никакой женщины не увидел. Вот и думаю иногда: почему эта кукушка именно в том месте кладбища встретилась? Почему мне век куковать не стала, а рассмеялась человеческим голосом и исчезла? Может, и я стану утопленником или удавленником? И, возможно, скоро?

— Брось, Коля! Это нервное. Ты столько пережил, смерть любимой женщины, ужасное обвинение, тут как в расстройство не прийти? Но теперь-то все будет хорошо, поверь мне…

Они вернулись в назначенный час в клинику. Конвоир отвел Колю в подвал, а Ваня прошел в кабинет к Топоркову. И оставил у него деньги для передачи другу в день выписки.

— Вы так верите в его скорое освобождение? — спросил Топорков.

— Как в то, что солнце завтра обязательно взойдет на востоке.

— Что ж, я этому тоже буду рад! И солнцу! И выздоровлению Коли Зимнего, и вашей женитьбе, которая, как я слышал, на днях состоится.

— Да, и я знаю, что вы папой тоже приглашены на свадьбу. И буду рад вас там видеть.

Возвратившись в город, Ваня увидел бежавшего по улицам мужика с мешком на горбу, за мужиком гнался городовой, размахивая револьвером:

— Стой, кому говорю! Стой, стрелять буду!

Мужик только добавил ходу. Тяжело дышавший городовой дважды выстрелил. Мужик продолжал бежать, но из образовавшейся в мешке дырки тонкой струйкой сыпался сахар, и сахарный след вилял в разные стороны, сообразно с бегом мужика. Было видно, что сахарная струйка сперва побурела, затем покраснела. Мужик бежал вс медленнее, потом упал.

— Что происходит? — спросил Ваня, остановив пролетку возле городового.

— Головановский склад подломили, сволочи…

По особо важным делам

Поезд, с которым граф Загорский выехал из Москвы, отправлялся ночью. Ехавший в этом же купе господин сразу стал укладываться спать. Поэтому граф счел за лучшее тоже предаться Морфею. А когда проснулся, в окно заглянуло солнце.

Граф глянул в окно, увидел быстро убегающие в небытие перелески, березовые колки, и под монотонный стук колес в ушах графа зазвучал романс. И чувство радости и грусти охватило его одновременно. Так всегда бывало с ним в дороге.

Увидев, что сосед по купе проснулся, граф сказал:

— Неправда ли, что в таких поездках в человеке оживает атавистическое чувство, смутное воспоминание о тысячелетних поисках, о дальних кочевьях, обретениях и утратах.

Господин в ночной шапочке и атласном халате сказал:

— Не задумывался над этим, а вы, кажется, поэт.

— Вы мне льстите! — сказал граф, — я всего лишь чиновник не очень высокого ранга в не очень большом губернском городе. Вы, я вижу, весьма привычны к путешествиям, не забыли даже и шапочку, и халат.

Сероглазый крепыш потянулся так, что кости у него хрустнули, и ответил:

— Да, я езжу часто. И теперь еду довольно далеко, потому и подготовился.

— Я тоже еду неблизко, — сказал граф, — может быть, даже дальше вас.

— Куда же именно?

— В Томск!

— По пути! — сказал сероглазый, — сообразим чайку. Чай помогает скрасить дорогу. Чаепитие — русская забава. Раньше, говорят, самовары в купе подавали.

— Я могу предложить кое-что кроме чая, — похвалился Загорский, — гаванские сигары, банановая водка из Сингапура, портвейн «Порто».

— Вот так скромный чиновник!

— У меня в Польше было много земель, теперь там немцы, а я переселился в Сибирь. Но имею богатых родичей в Швейцарии и Италии и в других странах. Я — граф Загорский Георгий Адамович, чиновник губернского правления.

Попутчик пожал ему руку, назвав себя:

— Следователь по особо важным делам Кузичкин Петр Иванович.

— Могу ли узнать, Петр Иванович, с какой целью едете в нашу глухомань?

— В вашей глухомани происходят дела, о которых давно не слыхивали в обеих российских столицах. У вас произошло уже шестое загадочное убийство. Кто-то прокусывает горло молодым особам во время любовных ласк и высасывает кровь. И пока нет никаких концов. Преступника вроде нашли и даже осудили, а убийства продолжаются. Следователь Хаймович, видимо, пошел по ложному пути.

Ваш губернатор обратился за помощью к нам, в Москву. Теперь много людей гибнет на войне, и к этому привыкли. А вот такой случай, в таком далеком от войны городе, волнует и возмущает обывателей. И начальство вынуждено принимать меры.

— Я готов по прибытии в Томск содействовать вам всем, чем только смогу! — сказал Загорский. На столике появились портвейн, колбаса, собеседники приступили к завтраку. За успех вашей миссии! — поднял свой бокал Георгий Адамович!

— Спасибо! — ответил Петр Иванович и спросил: