Корона скифа (сборник) - Борис Климычев

Аркашка пришел в воровскую компанию с девчушкой и показывал не только захват чужих чемоданов, а еще удивительнейшие карточные фокусы, за что и получил от воровских старейшин поощрительную премию. Выбрать единого пахана на всю Россию не удалось. Выработали такую формулу: «Ростов-папа, Одесса-мама, а Томск — их скребанный сынок». На съезде было много поляков-марвихеров, карточных шулеров, они потребовали присоединить к девизу такую фразу: «А Варшава его — родная тетя». Москву и Петербург, несмотря на протесты столичных представителей, решили вообще не считать, потому что они там все «шибко умные». Действительно, чего в столичных городах не воровать. Там всегда можно укрыться от крючков, а фраеров там не мерянное и не считанное число. А вы попробуйте воровать в Томске, где люди все сами — или ссыльные, или беглые, или отбывшие каторгу бывшие кандальники! По всем этим причинам избрали четырех главных: дядю Костю из Ростова, дядю Петру из Одессы, дядю Васю из Томска и дядю Казю из Варшавы. Хотя дядя Казя был вроде как беженец и жил теперь в Томске временно, на птичьих правах, но надо было уважить польский народ.

Конечно, не обошлось без выпивки, Войлочная заимка — место красивое, здесь маленькие домишки теряются в деревьях и кустарниках, речка, овраги и холмы придают округе живописный вид. Воры наслаждались общением, хвастовством, рассказами о разных хитрых делах и случаях. Играли в карты по-крупному. С речью ко всем обратился дядя Петра из Одессы, он, между прочим, сказал:

— Каждый, кто ворует, должен устремляться стать честным вором. Ге! Это, как говорят у нас в Одессе, просто, как баклажан! Честный вор никогда мешки грузить у порту не станет и лопату в руки не возьмет. Честный вор не променяет нашу воровскую малину ни на какую маруху, не прилипнет к ее тыльному месту по гроб жизни. Честный вор, если проиграет в карты, обязательно заплатит или пусть хоть утопится у Черному мори! Да что я вам тут долго буду балакать? На меня гляньте — и вы увидите того честного вора! Все!

В эту зиму афиши на круглых тумбах и газетные объявления приглашали томичей в общественное собрание на концерты знаменитого солиста императорских театров Владимира Касторского. Многие воры тоже пожелали услышать знаменитый «бархатный» бас. Скупиться не стали, купили втридорога места в центре второго и третьего ряда, где обычно сидит местная знать.

Сначала выступил Николай Морозов — писатель, поэт, астроном, народоволец-бомбист, отсидевший в крепости двадцать лет, большой друг Потанина. О его жизненном и творческом пути рассказал сам великий сибирский просветитель.

Потанин стоял на сцене уверенно, непринужденно. Костюм самый простой, брюки не глажены, воротник пиджака задрался. На голове — колтун, бородка — клинышком, широкий нос, маленькие глаза — за круглыми очечками в простой оправе. Однако же аудиторией овладел мгновенно. Гадалов, Попов, Смирнов, Голованов, Валгусов и другие богатеи смотрели на него с некоторым недоумением. Странный человек. Из казаков, а по службе далеко не вышел. По степям и горам зачем-то лазил, а золотишка вроде не нашел. Денег не накопил. Бунтовал. А в городе его многие уважают. За что?

Когда Григорий Николаевич сказал, что недавно Морозова избрали профессором Томского технологического института, сидевшие в зале воры бурно зааплодировали. Дескать, этот человек тоже сидел в тюрьме, значит, он нам сродни!

Григорий Николаевич сошел со сцены в зал, сел в первом ряду. На сцене появился знаменитый бомбист с женой, которая сразу же села за беккеровский рояль.

Морозов читал звездный цикл стихов, а жена при этом играла на рояле. Воры мало чего поняли, потому что речь шла о туманностях Андромеды, о глубинах Вселенной. На всякий случай похлопали поэту-бомбисту, когда он принялся кланяться. Уважали за то, что против закона пошел, дескать, в этом мы схожи.

Морозовы исчезли, а на сцене возник элегантный антрепренер и рассказал о творческом пути певца Касторского, о его многочисленных заслугах, о том, что сам царь ему пожаловал серебряный сервиз со специальными монограммами. По словам антрепренера выходило, что Владимир Касторский первый в мире певец после Шаляпина и Карузо.

Наконец появился и сам со своим столичным аккомпаниатором-евреем. Касторский запел, и сразу стало ясно — да, голос! Но еще было и огромное чувство в его исполнении. Оно приводило сидящих в зале в трепет. Когда Владимир Касторский исполнял элегию Массне, то на глазах у зрителей и у самого певца были слезы.

Потом свет в зале и на сцене стал меркнуть, и в полутьме зазвучала ария Мефистофеля из оперы Шарля Гуно.

— Люди гибнут за металл…

Сатана там правит бал, там правит бал,

Сатана там правит бал, там правит бал!..

Люди гибнут за металл…

Касторский гневно и страшно рассмеялся, шелковый просторный плащ взмывал за спиной певца, как черные крылья, и казалось, что вместе с дьявольским хохотом изо рта Касторского вырывалось пламя. В зале многие ощутили ужас.

В антракте томские меломаны-профессора и некоторые купцы переговаривались удивленно. Гадалов сказал Второву:

— Я слушал Касторского в Петербурге, в Москве, в Томске он тоже поет не впервые, но такого чувства, такой подлинной грусти и тоски и гнева в его исполнении я прежде никогда не слышал. Что с ним случилось?

Второв пожал плечами.

Воры слышали этот разговор. Аркашка Папафилов шепнул своим:

— А ведь я у этого певца увел на бану чемодан, а в том чемодане был и тот самый сервиз, о котором говорил этот кучерявый антрепренер. Да еще — фамильное серебро, фотокарточки каких-то женщин в серебряных оправах. Вот почему у него в голосе — настоящая тоска.

Дядя Костя спросил:

— Сервиз-то уже замыл [16]?

— Да нет, я его себе оставил, больно хорош.

— Отдай! — сказал дядя Костя.

— Потом когда-нибудь! — сказал Аркашка Папафилов, — а то я отдам сервиз, а он петь станет плохо. А я буду ходить на его концерты, пока он не уедет из Томска, наслаждаться буду. А перед отъездом ему в гостиницу этот сервиз подбросим.

— Хорошо придумал! — похвалил Аркашку дядя Костя, — лакшово [17]! Я думаю, даже и в Ростове таких толковых воров совсем немного…

Сладкого захотелось

Шел апрель 1916 года. На Почтамтской и на Миллионной улицах все магазины закрылись. В окнах магазинов Гадалова, Голованова, Смирнова и других купцов помельче были вывески:

…

САХАРУ НЕТ, И НЕ ОЖИДАЕТСЯ

Толпы бурлили возле главных магазинов города. Были тут рабочие немногочисленных томских фабрик и заводов, работники типографии Макушина, некоторые служащие, много женщин. Слышались крики: