Корона скифа (сборник) - Борис Климычев

Во тьме эмбриональной

Есть у людей деньги, нет денег — все равно им хочется где-то собраться вместе. Показаться друг другу. Богатые похвастают своим богатством, бедные — честностью, умом, да мало ли чем? Каждый хочет со стороны казаться лучше, чем он есть на самом деле. Хочет, и все тут!

Общественное собрание давно стало в Томске таким зданием, куда люди стремятся. Но не всех принимают, а иных за какую-нибудь бузу, за неприличие выдворяют из этого дома, кого временно, кого совсем.

Иным сюда вообще нет ходу. Было так, что опального писателя Станюковича сюда не пустили как политически неблагонадежного. Он давно ссылку отбыл, уехал, но обиду затаил, написал о том, что томичи в общественном собрании друг другу откусывают носы. Клевета, конечно! Никто никому ничего не откусывает. Картины по стенам — подлинники, творения великих голландцев, фламандцев, итальянцев и французов. Китайские вазы с живыми розами. Позолоченные стулья, хоть и дворцу царскому подстать.

Игровые кабинеты, буфеты, ресторация. Театральная зала. Все, как в Европах: зеркала, фонтаны, все сверкает, искрится и пенится, как шампанское.

Иннокентий Евграфович Кухтерин, царствие ему небесное, на спор выдул подряд семь бутылок шампанского. Выдул, спускаться в подвальный этаж к туалетам ему было недосуг, он выскочил на балкон общественного собрания. Стал писать с третьего этажа красивой мощной струей, но с высоты до земли струя добиралась в виде дождевой капели. Шла внизу по панели дама в мехах, чует сверху каплет дождь, не по сезону теплый. Глянула вверх — мать моя родная! Это и не дождь вовсе. Заметалась дама, стараясь из-под капели уйти, где там! Кеша свой шланг направляет, как хочет. Дама кричит:

— Мерзавец! Нахал! Подличина!

А Иннокентий Евграфович сверху так вальяжно и добродушно:

— Мадам! Не извольте беспокоиться, туча в моих руках, куда захочу, туда дождик и направлю!

Ну, Иннокентий, известно чудил. В ресторане «Медведь» однажды закусывать изволил. И по обыкновению своему выпил изрядно. Официант подбегает на цыпочках:

— Чего еще изволите, ваше степенство?

— Ничего, — говорит, — сыт! Проделайте мне дверь рядом с моим столиком, да велите к этой двери экипаж подать.

— То есть как? Это же капитальная стена!

— Ну, а я капитально за все заплачу! Проделайте дверь, да побыстрее! Я не хочу выходить через ту дверь, через которую — все!

И явились каменщики и скоренько сделали дверной проем, через который Кеша вышел, ни на кого не глядя. В другой раз этот озорник сказал крестьянам, которые ехали с возами сена на базар:

— Поворачивайте все за мной, я покупаю все ваше сено!

И поехал в пролеточке на гору Каштак, где было пустое, лысое место. Там он сказал:

— Теперь из всех сорока возов смечите мне большой стог! За это я дополнительно заплачу.

И пошла тут невиданная работа. Сметали крестьяне такой огромный стог, какого никогда не видели нигде на свете. А Иннокентий приказывает:

— Вы его хорошенько вилами причешите, а то абы как — сделали!

Те стараются, а он все недоволен:

— Правый бок выпирает. Вы мне сделайте стог, ровный, как пасхально яичко!

Сделали. Взял он у приказчика бидон с керосином, полил на сено, а потом спичку кинул, и заполыхало во все небо!

Крестьяне, конечно, обложили Кешу матом. Некоторые даже плакали. Добра-то сколько пропало! Трудов-то! Но и сказать нечего — за все заплачено!

Нет теперь Кеши. Его брат Александр правит фирмой тихо и спокойно. И купцы, которые имеют билеты на вход в общественное собрание, такие стали франты, что их не всегда от профессоров отличишь. Правда, в крови что-то от прежних замашек осталось. Пришли вроде вечер музыки и поэзии в себя впитать всеми порами, а все тянет их в буфет, тянет в игорные кабинеты.

Профессора чинно беседуют в курительной комнате, не все им в своих квартирах читать стихи и концертировать, надо посмотреть современную молодежь. Много едет в Томск людей с Запада, обожжены огнем войны, заражены новой европейской модой. И в музыке, и в литературе. Конечно, до Томска докатываются только отголоски.

Гадалов приехал в коляске, запряженной орловскими рысаками, вышел, оглянулся. Смирнов Иван Васильевич подкатил к крыльцу на «огненной колеснице». Машина «форд» из самой Америки доставлена! Стоит, как десять табунов лошадей. Спереди к машине музыкальная труба приделана, на мундштук трубы надета резиновая груша. Шофер грушу три раза нажал, труба трижды на всю улицу крякнула. Машина остановилась, обдав крыльцо сизым дымом.

Гадалов поморщился:

— Фу! Всю улицу провонял! У меня рысаки аж на дыбы встали! Охота тебе, Иван Васильевич, на такой вонючке кататься, лошадей и детишек пугать? Гляди — взорвешься!

— Машина на ходу шевяки хозяину под нос не мечет, а с лошадьми это случается. Между прочим, у меня от думы билет имеется на право езды по городу, целых двести целковых заплатил. И не взорвусь! В Америке все деловые люди на машинах ездят!

— Это еще неизвестно! Ты сам там не был. А мы видели фильму, как ихние ковбои скачут на лошадях. Значит, и там без лошади не обойтись. А уж если ты любишь форс, то так и скажи.

Они вошли в общественное собрание, Гадалов оставил жеребцов на попечение кучеру, а Смирнов машину — поручил шоферу, который был похож на марсианина, в кожаном шлеме с огромными очками, в кожаной куртке и штанах, в кожаных же перчатках с раструбами. Около машины тотчас собралась огромная толпа томичей, разглядывая машину со всех сторон. Некоторые ложились на землю и пытались увидеть машинное брюхо.

Войдя в буфет, где в огромном аквариуме не мигая глядели на посетителей красные и желтые рыбы, приятели увидели там черно-седого арендатора гостиницы, Анри Алифера. Он сидел один, за столиком, который почти весь был заслонен пальмой.

Друзья прошли за столик поближе к буфетной стойке и стали ругать француза. Ни один человек их не смог бы понять, потому что говорили они по-китайски, причем говорили, свободно, бегло. Они выучили этот язык в молодые года во время коммерческих вояжей в Китай. Нынче же поддерживали в памяти китайскую речь, посещая слободку Ли Ханя. Китайцы хвалили их за чистоту произношения. И вот теперь они воспользовались знанием непонятного для остальных языка.

— Когда человек пьет один — это сволочь, а не человек! — сказал Смирнов.

— Еще какая сволочь! — поддержал его Гадалов. И ты заметь: нос, как у коршуна, глазки черные, острые, черно-седые волосы длиннее, чем у иной бабы.

Смирнов сказал:

— Слушай! А не он ли кровь высасывает из баб, горла им прокусывает? Ты погляди на него — как есть вурдалак!