Александра Федоровна. Последняя русская императрица - Павел Мурузи

В то время, когда уже были начаты боевые действия, а германский посол находился на пути в Берлин, Николай получил еще одну телеграмму от Вильгельма: «Прикажи сво­им войскам ни при каких обстоятельствах не нарушить на­ших границ и тогда сможешь сохранить мир. Вилли».

И эта телеграмма была получена спустя шесть часов пос­ле начала боевых действий. Поздно ночью Александра с Николаем в его кабинете возмущались действиями кузена.

Императрица спросила:

— Ты, конечно, не будешь отвечать на такое предатель­ство, Ники?

— Конечно, нет!

— Он был всегда нам врагом. Твое благородство всегда выводило его из себя. Ведь не ты вверг всю Европу в это бе­зумие, это его рук дело!

2 августа 1914 года в Зимнем дворце царь официально объявил о начале войны с Германией.

В этот яркий солнечный летний день толпа заполнила громадную Дворцовую плошадь. Эта весть, как это ни странно, сняла груз со многих. Все были взволнованны, распевали церковные гимны, издавали радостные вопли, — словно всех охватил непреодолимый приступ патриотизма, который вполне мог ликвидировать глубокий раскол в стране. На берегу Невы, куда должен был прибыть царь из Петергофа, толпилась публика. Вся река была запружена парусными яхтами, лодками, катерами, рыбацкими шхуна­ми. Повсюду развевающиеся знамена, трепещущие ленты в руках...

Когда император с императрицей вступили на набереж­ную у Дворцового моста, они были оглушены мощными криками: «Батюшка! Батюшка-царь, веди нас к победе!»

Рядом с Николаем, одетым в мундир, пехотного полков­ника стояла Александра в длинном белом платье до пят и слушала восторженные крики толпы. Она подняла повыше поля широкой шляпы, чтобы все могли видеть ее лицо. Сле­дом за родителями шли четыре великие княгини, они чув­ствовали себя стесненно, но все равно мило улыбались. Не было только цесаревича, у него еще болела нога, и он остал­ся, плача от досады, в Петергофе.

Еще никогда энтузиазм народа, сплотившегося вокруг своего императора в час общенациональной опасности, не был таким бескрайним, искренним, переливающимся через край; он исторгал слезы у всех тех, кто словно очарованные, наблюдали за этим могучим, единым порывом любви к сво­ей родине, к своему монарху. Казалось, что время раздоров, неуступчивых политических требований профсоюзов, глу­хой вражды оппозиции отступает, уступая место гармонич­ному могуществу народа, который выражает свое полное доверие, более того, глубокую любовь тому, кто поведет их к победе. Тысячи людей, мужчин и женщин, подхватывали священный гимн старой России «Боже, царя храни!», и воз­бужденная толпа расходилась перед этой скромной супру­жеской четой, — он в форме цвета хаки, она в белом платье, как простая офицерская жена.

Волна патриотизма охватывала все на своем пути, — сол­датские казармы, университетские аудитории, фабрики, за­воды, морское доки, заставляла изменить всех свое обычное поведение. Рабочие сменили красные революционные зна­мена на иконы и портреты царя. Студенты добровольно за­писывались в армию. На городских улицах восторженно приветствовали армейских офицеров. В деревнях на тускло освещенные улицы по вечерам высыпали жители всех воз­растов, крестьяне увлеченно повторяли громкие слова, ко­торые могли волновать только сердце славянина: «За веру, за царя, за Отечество, за Бога...»

В мгновение ока разбушевавшаяся толпа захватила гер­манское посольство в Санкт-Петербурге. Ворвавшись в зда­ние, возмущенные люди били окна, ломали дорогую мебель, рвали гобелены и картины, выбрасывали на улицу фарфо­ровую и стеклянную посуду, хрустальные вазы, рушили со­брание мраморных и бронзовых скульптур эпохи Ренессан­са. Накинув веревочные петли на бронзовых коней, увенчи­вающих портик здания, эту гордость Вильгельма II, сотни рук принялись тянуть за веревки и сбросили их на мостовую с громадным грохотом, перекрывавшим восторженные воп­ли негодования и удовлетворения.Теперь царю предстояло ехать в Москву. По древнему обычаю, всегда перед началом войны в Московском Крем­ле проходил молебен, религиозная служба благословения русской армии. К 17 августа, когда Николай с семьей, при­был в Москву, весь город кипел еще большим, чем Петер­бург, энтузиазмом.

Александра, словно лунатик, следовала повсюду за му­жем, принимала участие во всех шествиях, всех важных ме­роприятиях, требуемых короной. Этот бесконечный празд­ник уже начинал ее беспокоить. Ее материнское сердце, которое всегда чувствовало опасность, угрожавшую ее де­тям, болело, но она мужественно скрывала все свои страда­ния. Как могли все эти молодые безумцы выражать такой запредельный энтузиазм перед океаном ненависти, который приводил к преступлениям, кровопролитию, убийствам, продолжительному трауру?

Такой замешанный на трагедии лиризм действовал на нервы императрице. Николай, куда больший, чем она, фа­талист, куда больший, чем, она славянин, демонстрировал свое умение приспосабливаться к действительности с помо­щью только одного слова — ничего! Это «ничего» было слов­но поговорка для русского человека* «Ничего» — вот он воз­глас фаталиста, вызывающий паралич мысли, которая зас­тавляет человека не предпринимать никаких усилий, так как глубокая внутренняя вера в совершенство всего божествен­ного убеждало его, что все идет к лучшему при любых, даже самых печальных обстоятельствах.

Человек мужественный, что отличало его от многих го­сударей, которым приходилось решить приблизительно та­кие же проблемы, Николай чувствовал, как в нем самом и вокруг него укрепляется дух борьбы, дух, который вселяет уверенность в его армию.

Он захотел лично возглавить высшее военное командо­вание своей страны!

Все министры заклинали этого не делать. Они убежда­ли, что его нахождение во дворце или поблизости от сто­лицы было гарантией успешного функционирования пра­вительства; он не должен компрометировать себя, ронять свой престиж при проведении военных операций, нести от­ветственность за их успешный исход; не его это, государе­во, дело.

Чтобы уступить таким уговорам, он передал все полно­мочия главнокомандующего своему дяде, великому князю Николаю Николаевичу.

Многие биографы задавались абсолютно беззлобным вопросом, — был ли способен Николай II на настоящую дружбу, так как у окружавших его складывалось впечатле­ние о его одиночестве, одиночестве постоянном, непреодо­лимом...

В таком наблюдении есть доля истины. Николай был по характеру мистиком. Он к тому же был однолюбом, — лю­бил жену, детей, семейный очаг. Его призвание шло от Бога, и только перед ним, Богом, да перед своей совестью он дер­жал ответ о всех своих действиях.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});