Реверс - Михаил Юрьевич Макаров

милиции приём не уступал методам средневековой инквизиции.

«А ведь я не сплю», — расстроился Маштаков.

Витёк помог ему усесться на топчане, обитом вытертой клеёнкой. Из одежды на мужиках были только трусы.

Подлинность Сидельникова подтверждали особые приметы. На впалой груди синел наперсный крест. Левое плечо украшал витой эсэсовский погон, символ лагерного отрицалы.

Наколки были заслуженные, за ними стояло шесть ходок в ИТК. В парнях Витя был авторитетным жиганом, откликался на погоняло Зефир. Завербовал его Птицын, будучи старшим опером. Документы на конфиденциальное сотрудничество оформлялись двенадцатого апреля, по этой причине и родилось псевдо «Космонавт».

Второй десяток лет агент умудрялся финтить между молотом и наковальней. Страх разоблачения глушил водкой. Когда допивался до изнурения, сдавался в наркологический диспансер. Там переламывался, выхаживался, на несколько месяцев подвязывал с синькой. Потом вновь срывался с нареза.

Круг общения Сидельникова на воле был неавантажен — шпана, промышляющая мелкими кражами и уличными гоп-стопами. Но для внутрикамерных разработок он был ценный кадр.

В бытность Маштакова опером Витёк состоял у него на связи. Приносил много пользы и массу проблем.

В январе двухтысячного он спалился в Москве. Цапнул на рынке с прилавка норковую шапку, но юзануть[253] не сумел, повязали. В милиции представился Владимиром Морозовым. Так звали брата его сожительницы Валентины. Столичные менты запросили у острожских коллег копию паспортной формы на задержанного. На счастье Сидельникова в дежурке не работал факс.

Свояк Волоха перед законом был чист, таких по нетяжким преступлениям закрывают редко. На этом строился расчёт ушлого Витька. Он будто в лужу глядел. Закрепив доказательства, москвичи отпустили лже-Морозова под подписку о невыезде.

Через некоторое время настоящий Морозов получил повестку, обязывавшую его явкой к дознавателю Измайловского ОВД города Москвы. Волоха, разумеется, никуда не поехал. Подумал — недоразумение какое-то.

Витёк нагрузил проблемой куратора. Тот посоветовал явиться с повинной. В известность о выкрутасах агента оперативник никого не поставил. Тем более, что оболтус Сидельников рекомендациям вроде бы внял. Через месяц к Маштакову прибежала зарёванная Валентина, сообщившая о смерти своего суженого. Тогда же выяснилось, что Витька обещания не сдержал и в руки правосудия не сдался. Ограничился отъездом в столицу.

На параллельной орбите раскручивался маховик розыскной машины. В Острог пришли документы на задержание Морозова. Лёва Муратов водворил бедолагу в камеру, затем его этапировали в Москву. Пока разобрались, что пассажир левый, ему пришлось хлебнуть лиха в «Бутырках».

Миха скрестил на груди руки и обнял себя за плечи, пытаясь согреться. Они с Витьком были единственными пациентами. Остальные спальные места в палате пустовали. Низенькие топчаны имели металлические спинки в ногах и изголовьях. К ним фиксировали буянов.

— Ну, давай, рассказывай про своё чудесное воскрешение, — клацая зубами, выдавил Маштаков.

Витёк в ответ выпучил глаза и завращал ими, как рак. Обвёл выразительным взглядом стены и потолок. По его твёрдому убеждению здесь всё имело уши.

— Не гони гусей, командир. За стенкой радио базарит, шесть часов на-дысь пропикало. В восемь у них пересменка. Скоро нас нагонят.

— Когда меня привезли?

— Спроси чё-нибудь полегче. Я в ауте был. Под утро ты в сортир ломиться начал. В ведро хезать не захотел. Права качал. Ответственного от руководства требовал. Вот прапор на пару с фершалом тебя и повязали.

— Тех, кто был особо боек, прикрутили к спинкам коек, — к месту напросилась строчка из Высоцкого.

Процитировав её, Миха криво и невесело хмыкнул.

— Кто тебе накидал, тоже не знаю, — упредил Витёк следующий вопрос.

Тему он затронул актуальную.

Маштаков бережно пропальпировал ноющую челюсть. Ранка на припухшей скуле заставила ойкнуть, но уже не кровоточила. Свезённые ладони свербели. Ссадины на них были воспалённые, однозначно инфицированные. Зудели царапины на щеках.

«Если они такие же яркие, как на руках, вышла полная боевая раскраска индейца племени Сиу», — остатки хмеля рождали неуместные остроты.

Перед глазами замелькали обрывки ночного инцидента.

«Вот сука — Пшеничный! Какой злопамятный! Сколько лет прошло… Откуда он узнал, где я живу? Встреча неслучайная, он меня караулил».

— Чего с тобой стряслось, Николаич? — Сидельников проявлял профессиональную любознательность.

— Асфальтная болезнь, — буркнул Маштаков.

— Это ж сколько раз пришлось падать! — сочувственная интонация отдавала сомнением.

Минуты мешкали. Тоже, наверное, задубели. Трясущийся Витёк добрым словом вспоминал коммунистов. При них в трезвяке давали подушку и одеяло, а по утрам гоняли в душ.

— Правда, горячей воды там сроду не было.

Миха те времена не застал. Зато он достоверно знал причину запрета водных процедур. У некоторых страдальцев они провоцировали сердечный приступ.

Озвучить мысль для поддержания разговора не получилось, одеревенели губы.

Медицинский вытрезвитель располагался на берегу реки. Это было одно из первых каменных зданий в городе, возведённое в начале девятнадцатого века. Предприимчивый купец оборудовал здесь ледник, в глубокий погреб которого зимой на санях привозили глыбы льда, вырубленные в замерзшей Клязьме. Ледник набивался до отказа. Его содержимое сбывалось лавочникам, трактирщикам и рестораторам. Торговые люди обкладывали кусками льда скоропортящиеся продукты. Дедовский способ работал не хуже современного холодильника…

Экскурс в историю прервался скрежетом засова.

— На коридор, синева! — скомандовал грубый голос.

Мужики прошлёпали в смежное помещение. Там здоровенный прапорщик вовсю готовил их к выписке. На лавке двумя кучками лежала одежда, на столе — протоколы и ручка.

— Пишите: «Личные вещи получил полностью. Претензий не имею».

— Где черкнуть? — засуетился Витёк.

Прапорщик был возрастной, к сорока годам. Его свежевыбритый череп имел пулевидную форму и казался непропорциональным в сравнении с громоздким туловом. Развитые надбровные дуги, а также руки, плетьми свисавшие ниже колен, наглядно доказывали правоту теории Дарвина.

Маштаков его не знал. Возможно, он был из вояк. В милиции они адаптировались трудно, преимущественно на строевых должностях. А в вытрезвитель испокон веку ссылали сотрудников, не справлявшихся с обязанностями в других подразделениях. Кто-то должен был выполнять малоквалифицированную и грязную работу по зачистке улиц от пьяни. Назвать её ненужной язык у Михи не поворачивался даже сейчас.

— Шмотки разбирайте!

Маштаков взял свою рубаху, располосованную спереди на ленты. Урод Пшеничный привёл в негодность единственную приличную вещь!

В описи, кроме одежды и обуви, значился «ключь на шнурке».

— У меня, это самое, деньги были, — как можно твёрже произнёс Миха.

— Имевшиеся сорок три рубля семь копеек удержаны в счёт оплаты услуг по вытрезвлению, — прапор на одном дыхании выдал заученную фразу и, не мигая, вылупился на умника.

Тот продолжал каверзничать. Вместо того, чтобы поставить трясущейся рукой загогулину в графе, отмеченной «галкой», он перевернул протокол и начал внимательно его изучать.

«Находясь в общественном месте на улице Пугачёва в пьяном виде, оскорбляющем человеческое достоинство, громко кричал. Бросался под колеса автотранспорта, чем мог