Том 1. В краю непуганых птиц. За волшебным колобком - Михаил Пришвин

– Я на себя веду, – отвечает он.

– На себя?

– Все на себя перевожу. Там все обо мне писано, о человеке.

О человеке! Как неясный сон, прошла передо мной духовная революция мальчиков, те же попытки в школе объяснить символически все эти совершенно невероятные, сказочные места Библии.

– Дмитрий Иванович, – говорю я, – кажется, я тебя понимаю.

– Слава богу, – обрадовался он. – Вы же понятливые, вы же ученые. Слово божие лежит приточно, рано или поздно все должно на меня обернуться.

Так и есть, радуюсь я, попал на истинный путь; и тут же припоминаю о реформации: на место иконы становится Библия, понимаемая духовно, на место объективного авторитета – субъективное сознание, на место «плоти» – «дух». Больше всего в пути доставляют счастья эти мгновения открытия, эти мгновенные полеты от каких-нибудь костромских мужиков к Лютеру.

– Вот оно что! – радуюсь я.

– В-о-от оно что! – подхватывает за мной учитель реформации. – «Ничто же глагола без притчи», сказано в Евангелии, все притчи.

– А как же Ветхий завет, Бытие? Что значит Адам?

– Адам – значит мой твердый разум. Понял?

– А Ева?

– А Ева – мой же слабый разум. Древо – Завет Ветхий, от коего можно ведать добро и зло, как разуметь. Бог сотворил твердый разум, впустил в Писание – в рай и сам почил: разбирайся как знаешь. Стал Адам читать книгу. Ох! – как трудно Адаму. И напал на него сон – неразумие, и во сне отделилось легкомыслие – Ева, и соблазнила твердый Адамов разум жена, значит, слабый разум.

– Вот оно что!

– В-о-от оно что! Все это, дорогой мой, тут было со мной же самим, а не на стороне. А мы-то думали: сатана – так и с рогами, страшный черт Хвать! – а это плоть моя, пока была не покорена Христом. Родился Христос, значит, родился во мне Дух, Слово, и стало моей плотью, и стало жить во мне. Где Христос, там и антихрист. Мы гадали, вот он придет, вот завладает. Хвать! – а Христос-то и антихрист ровесники и товарищи, за одним столом сидят, из одной чашки едят, одной ложкой хлебают. Во-от оно что!

– Вот оно что! – одобряю я и начинаю про себя упражняться в переводе с плоти на дух. «Рождество Христово, – размышляю я, – переведено; как бы теперь перевести воскресение. Да, конечно же, воскресение Адама из неведения в ведение».

– Верно! – хвалит учитель.

Перевожу еще что-то и еще. Останавливает меня только загадочная фраза учителя:

– Всякий мужик может быть богородицей.

Но через минуту я и это разгадываю.

– Богородица, – говорю я, – значит, я сам же, рождающий Христа.

– Верно, – удивился учитель. – Ну и башка же у тебя разработана.

Обрадовался Дмитрий Иванович так, что забыл и про лошадь. Она тоже, довольная, остановилась, оглянулась, подумала: «Чепуха», – и окунула голову в рожь.

– А можешь ли отгадать, – задает мне учитель новый и самый трудный вопрос, – кто были первые и последние?

– Первые и последние… Не знаю… Извини. Сразу трудно все понять.

– Где тут сразу понять, – извиняет учитель. – Первые – значит, буква (Писание), а последние – разумение. Когда все книги перечитаешь и каждое слово в них переведешь, наступает разумение, Христово воскресение

– Вот оно что!

– Вот оно что. Я теперь все перевел, сорок книг прочел и Библию всю на дух перевел, теперь я воскрес из мертвых, теперь у меня вечная Пасха.

Едем мы так с Дмитрием Ивановичем полями и перелесками. То примемся Библию по-своему переводить с плоти на дух, с вещественного неба на духовного человека, то разговоримся о хозяйстве, о наделах, о косых изгородях. В средней России, в которой я вырос, все это не так.

Не может же быть, чтобы жизнь этого мудрого человека прошла в переводе Библии, как пустой анекдот. Не может же быть, чтобы это не имело значения глубокого. Но как уловить его?

– Тот писатель, – спрашиваю я, – он тоже на дух все перевел?

– Много, – ответил учитель, – а не все. Он плоти прихватывает. Христос его плотян.

Есть ощущение бога, который родится на черте, отделяющей природу от человека. Тут он вечно рождается. Голубой лентой идут мимо него только дети и вечно исчезают за черной ширмой. Вот про такого-то бога хочется услышать от Дмитрия Ивановича. Но нет. Тот духовный человек или бог, на которого он переводит Библию, церковь, всю эту «плоть», рождается прямо за ширмами. И не могу я понять: на что только занадобился здоровому земледельцу Дмитрию Ивановичу такой скучный бог? Гляжу на старика сбоку. Мысленно одеваю его в одежду культурного человека, умываю, узнаю в нем какого-то очень знакомого профессора. «Может быть, – думаю, – там внутри него вовсе не религиозное искание, может быть, „перевод“ Библии – просто игра его не направленных методической культурой мозговых клеточек. Может быть, он жертва общественной несуразности или рока, посмеявшихся над стариком, определивших его жизнь для перевода сорока огромных книг на дух?»

Едем медленно, едва-едва обгоняем возвращающихся по сухим боковым тропинкам босых паломников со Светлого озера.

Наконец в одном перелеске встречаем старшего ученика Дмитрия Ивановича, тихонравного Николая Андреевича; сидит он на пне и безмолвно нам улыбается. Знает, что едем, ждет. В руках у него, кроме огромной книжищи, узелок.

– Николай Андреевич, – мигает и шепчет мне учитель, – здорово плоти прихватывает, начетчик райский, а освободиться не может.

Старший ученик, прикрываясь тихой улыбочкой, развертывает узелок, показывает новое, купленное у баптистов, Евангелие и картон с золотыми буквами: «Бог есть любовь». Порадовались встрече, едем дальше, ученик босой идет рядом с телегой по сухой тропе.

В ближайшей деревне, Малиновке, встречает нас другой ученик, Алексей Ларионович, бледный, с острой жидкой бородой, резкий и взвинченный.

– Этот, – рекомендует учитель, – далеко ушел.

В следующей деревне Алексей Ларионович исчезает и приводит недавно обращенного молодого ученика, Федора Ивановича.

– Этот, – любовно говорит учитель, – молодой, а от всего освободился.

Приходят другие ученики, ничем не замечательные, с широкими и жидкими бородами, с черными и светлыми.

Телега, окруженная босыми учениками, направляется в Шалдеж, где живет покровитель немоляков Иван Иванович.

Знаменитые Керженские леса в той части Семеновского уезда, где мы едем, вырублены. Сохранились пни, перелески и отдельные, ни к чему среди поля стоящие, деревья. Прежде в Керженских лесах (теперь в Ветлужских), как медведи, скрывались пустынники; никто из них, наверное, и не думал о духовном смысле Священного писания. Теперь же, когда исчезли лесные таинственные стены, прежние отшельники, словно рыба в спущенном пруду, осели на пни, глядят в огромные книжищи и переводят, переводят с «плоти» на «дух».

В этом переводе Писания с бога на человека, с плоти на дух, умирает пустынник, похожий на медведя, рождается не простой человек. Имя бога, без толкования, не принимает.

– Слава богу, – говорю я спутникам, – денек славный выдался.

Николай Андреевич оглядывает поля, луга, товарищей, останавливает взгляд на молодом Федоре Ивановиче и говорит:

– А вот некоторые бают, хозяина нету, так стоит хозяйство порожнее. Может ли это быть?

– Много вы, Николай Андреевич, перевели, – ответил Федор Иванович, – а Сам-то у вас в женском сарафане остался.

– Вы весь во плоти, – поддержал своего друга Алексей Ларионович, – воистину на вас прытко длинный сарафан.

Одни ученики поддерживают Алексея Ларионовича, другие Федора Ивановича, а сам косматый учитель лукаво перемигивается, подсмеивается и даже слегка похрюкивает. Всю правду он знает и еще сверх нее что-то, а потому молчит.

«Вот, – размышляю я, – мы до сих пор говорили о Христе, но как же Отца-то перевести? Если и его перевести на дух, то хозяйство рассыплется. Как жить мужику, земледельцу без хозяина? И жаль мне Отца».

– Кто же тогда, – спрашиваю я Федора Ивановича, – сотворил человека?

– Слово, – отвечает Федор Иванович, – от него и начался духовный человек. Вначале было Слово.

– Духовный… а тот… обыкновенный простой человек?

– Ветхий человек? Так тот же из глины сотворен. Он что… Он – пшик!

– А там? За гробом?

– Пшик по всем статьям. Писание про нашу, про здешнюю жизнь писано.

– Господь всемогущ, – строго сказал Николай Андреевич, – что там – неизвестно. Все на притчу нельзя перевести.

– Все притча! – крикнул в ответ Федор Иванович. – Гроб – одно только неразумение наше, читай книги, освобождайся. Когда все прочтешь и переведешь, настанет вечная жизнь, духовная, а не телесная.

Довольный, поглядывает на молодого ученика Алексей Ларионович; довольный, лукаво похрюкивает сам косматый учитель и одобряет: освободился, молодец, освободился, от всего освободился. Ехидно улыбается Николай Андреевич и ставит коварный вопрос: что значит евангельское «на что вы освободили осла; он был богу нужен»?