Том 1. В краю непуганых птиц. За волшебным колобком - Михаил Пришвин

За что-то жаль батюшку. Кажется, за рыже-зеленое пятно, выжженное солнцем на его сутулой спине. Но Дмитрий Иванович в другом настроении. Он по-своему реформатор старообрядчества. Глядит с лукавой усмешкой. Учительская важность сбегает с лица. Подмигивая мне, говорит:

– Сметанку собирал.

– Как сметанку? – удивляюсь я. – У нас священники сметаной не собирают, у нас хлебом.

– У вас места хлебные, а как у нас хлеба меньше вашего родится, так сметанкой докладывают, курами, яйцами, гусями, льном. Он всякую вещь берет. Он ни от чего не откажется.

Молча, не глядя друг другу в лицо, без поклонов, расходятся они: учитель народный, выросший из дикого семени, и тот, посеянный.

Рожь привела нас вплотную к селу.

Что тут за села! Даже на далеком, знакомом мне Беломорском Севере не сохранился так старинный русский быт. Тут самая маленькая лачужка украшена хитрейшей резьбой. У ворот под навесами сидят везде семьи ремесленников-ложечников, в кожаных фартуках, с инструментами в руках. Колют, строгают, чистят. Не очень даже глазеют на проезжего. Похоже, будто у них есть особое деловое семейное самолюбие: стоит немного попристальней глядеть на работу, сейчас же начинают строгать и чистить усерднее. Ложки так и летят в большие кучи перед избами. Горы ложек готовит Семеновский уезд. Пахнет стружками. Глядят далекие прошедшие века ремесленного быта. Здесь проповедует Дмитрий Иванович.

Зажиточный ложкарь Феофан Артемьевич, личный приятель Дмитрия Ивановича, но его религиозный противник, увидав нашу телегу, отложил работу. Встал с камня – головой достал до подоконника, украшенного резными хвостатыми чертиками.

– Заходите, – зовет, – побеседуем.

Половик уводит нас в избу. Благопристойнейшая тишина встречает нас на «чистой» половине старообрядца.

Дмитрий Иванович по пути рассказал мне: Феофан Артемьевич вроде староверского попа, придерживается Спасова согласия изо всей мочи, имеет свое кладбище.

Это, узнаю я, знакомый тип, один из вымирающих лесных стариков. Скоро они совершенно исчезнут с лица земли, большие дети, русские лесные рыцари. Вот тогда, если только суждено быть русской культуре, их воскресит какой-нибудь новый Вальтер Скотт. Замков, развалин, турниров не будет в романах, но зато лесные вертепы, могучие реки, полуразрушенные, заросшие мохом часовенки с кроткими, ручными, почти верующими медведями.

Я отношусь к Феофану Артемьевичу как к рыцарю. Он ко мне – как к знатному гостю. Показывает священные знаки на стенах, точно феодальный владелец гербы. Прежде всего птицы Сирии и Алконост за стеклом в черной рамке.

– Это певчие птицы, райские, – подводит хозяин к рисунку, молчанием прося вдуматься в таинственное значение птиц. – Есть такие птицы, – заключает он наше продолжительное созерцание и подводит к изображению старообрядческой лестовки, с подробным описанием пользования ею.

Здесь мы тоже долго молчим и наконец переходим к схематическому изображению какого-то великанша, разделенного такими же чертами, как быки в поваренных книгах.

– Голиаф?

– Нет. Сей истукан привиделся пророку Даниилу при царе Навуходоносоре. Сей истукан огромен, стоял в блеске, и страшен был вид его. Голова – чистое золото, голени…

С глубоким изумлением слушаю я рассказ хозяина, чувствую полноту веры в самую настоящую медь, в подлинные голени, чрево, серебро. Чувствую страшную силу, повернутую в сторону, темную, как ночь без звезд.

– Эти клетки, – рассказывает он, – суть царства и звери. Первый зверь – как лев, у него крылья орлиные, второй – как медведь, ему сказано: ешь мяса много. Третий зверь – как барс, на спине его четыре птичьих крыла и четыре головы, а четвертый зверь…

Хозяин так поглядел на меня, что я понял: в этом-то четвертом звере и заключается живой смысл истукана, его реальное земное народное значение. У этого зверя десять рогов и еще небольшой рог и на нем маленькая, похожая на детскую куколку, головка. Палец хозяина остановился именно тут.

– Понимаешь?

– Понимаю, – отвечаю я, – этот теперь?..

– Этот теперь царствует, – ответил Феофан Артемьевич, – и знай, сын человеческий, что видение сие относится к концу времени.

– Ой ли! – не выдержал наконец Дмитрий Иванович. – Так ли?

– Так лежит слово божие.

– Слово божие и лежит приточно, – говорит Дмитрий Иванович и лукаво подмигивает мне. И становится похожим на сельского старшину, мигнувшего писарю.

Старовер принимает вызов. Подходит к Библии, раскрывает, читает. Гремит пророк Исайя. Молодеет старый ложкарь, щеки краснеют, как у юноши, глаза горят, голос звенит, грудь ходит, и постоянно падают с кожаного фартука мелкие белые стружки на желтые страницы Священного писания.

– Все это было, – повторяет старовер, перевертывая страницы.

– Все это будет, – неизменно откликается Дмитрий Иванович.

– О старых богах и не смыслят, – гремит Исайя.

– О тех и баить не будем, – соглашается Дмитрий Иванович.

Слушаю я спор и так объясняю себе все это: для старовера сказанное в Священном писании совершилось, как есть в жизни; все это было, и все это ведет к настоящему русскому зверю; для Дмитрия Ивановича пророчества относятся к чему-то постоянно повторяющемуся в жизни, к чему-то вечно рождающемуся.

– «Остались, – читает старовер, – Едом и Моав, дети Адамовы».

– Останутся, – поправляет Дмитрий Иванович.

«Это мы, – думает один, – дети Адама, последние русские старики, ожидающие антихриста с рогами». – «Это мы, – думает другой, – немногие, познавшие истину».

– Остались.

– Останутся.

– Да как же останутся-то? Слушай.

И вновь читает ту же главу целиком.

– Видишь, остались, все это было.

– Останутся, все это будет всегда.

Тягостно слушать неверующему.

– Довольно, – прошу я, – ради бога, довольно, ехать пора.

– Еще одну главу, – просит хозяин и читает.

– Довольно, довольно, – умоляю я, чувствуя приступ головной боли.

– Еще одну.

– Нет.

Выходим решительно из избы. Садимся в телегу.

Но хозяин знать ничего не хочет. Кладет книгу на грядку телеги, читает новую главу. Один за другим оставляют другие ложкари свои инструменты, сходятся, окружают телегу, одни ближе к Дмитрию Ивановичу, другие – к староверу.

– Все это было, – говорят одни.

– Все это будет, – говорят другие, – все это притча. «Ничто же глагола без притчи».

Кричат. Трясут скрученными в пряди допетровскими бородами. И падают свежие стружки, как снег, с бород на фартуки, с фартуков на землю. Пахнет еловой смолой.

День удался. Светло. Жаворонки поют. Телега наша еле ползет по грязной дороге. Дмитрий Иванович не в шутку принимается учить меня Священному писанию. Сам он неграмотный, но Библию знает всю до тонкости. Раньше, когда еще не понимал в ней, нанимал для чтения мальчика. Тот читает, а Дмитрий Иванович «наставит ухо» – другим он не слышит – и внимает. Теперь вместо мальчика читаю я, но вероучитель мной недоволен. «Голос не тот», – останавливает он меня чуть не на каждой строчке. Кроме того, я постоянно путаю главы: с далеких гимназических времен я успел перезабыть славянские обозначения цифр. Учитель мой постепенно теряет всякое ко мне уважение, покачивает головой, постоянно вспоминая писателя «Мережского».

Немного неловко: «ученый человек», а не могу прочесть Библию правильно.

Извиняю себя только тем, что и настоящие почтенные ученые не прочтут Дмитрию Ивановичу правильным голосом. С мужиками вообще принято почему-то говорить о нужде и землице.

Читаем… Маленькие серые глазки косматого учителя сверлят воздух, как два острых буравчика. Тексты Писания как ремнями укручивают мозги. Остановиться неделикатно. Протягиваю руку ко ржи, глажу колосья, словно шерсть спокойного зверя. По старой привычке тут же нащупываю зерна: наливает.

– Рожь наливает! – говорю я, обрадованный, легкомысленно забывая острые буравчики учителя.

– Слава богу, – отвечает он. – Цвела хорошо. Сверху цвела. Значит, цены будут высокие.

Есть такая примета: если цветы ржи, золотые пружинки, висят на верху колоса, то цены будут высокие, если на низу – низкие. Цветы были на верху… Хорошо.

И, кажется, так бы просто перейти от хозяйства крестьянского к хозяйству Отца. Нет… До небесных цветов далеко. Пока мы выбьемся из темного лабиринта «буквы», пропадут всякие земные цветы. Но не так буква страшна, как толкование ее Дмитрием Ивановичем. Слушает он, косматый и мудрый, так, что земля умнеет. А начнет толковать… «Страшная, – думаю я, – эта книга, правду говорит про нее народ. Кто станет читать ее, проклянет небо и землю».

– Не понимаю, Дмитрий Иванович, ей-богу, не понимаю, откуда ты берешь все это.