Том 1. В краю непуганых птиц. За волшебным колобком - Михаил Пришвин

– По-своему… Скажи ему ты, милый, от меня, он заблуждается. Без этого… – Старик поднял вверх два сухих, твердо сложенных перста. – Скажи ему, без этого он не спасется. Хоть и невидимая церковь, а все-таки церковь. Вот под большим холмиком скрыто Знаменье, а где мы сидим – Здвиженье животворящего креста господня, а подальше – там Успение божьей матери. Без этого нельзя, что ты! Не верь графу. Обегай его.

Задумался белый старик в лесу над озером о далеком графе и шепчет:

– Неси, дитя, в пустыню сердце измождалое, не виждь прелести мира, беги, аки зверь дикий. Затворись в вертепе, и приимет тя пустыня, яко мать чадо свое.

…Понимаю белого старика: церкви под холмами Светлого озера такие же, как и видимые. Но только там все правильно: иконы старинные, от зачатия века стоят, верующие в длинных староверских черных кафтанах, крестятся двумя перстами, попы ходят посолонь, служат на семи просфорах. И звон там, чудесный колокольный звон.

Чья-то рука протянулась ко мне из-за дерева, синяя, с черными жилами. Тянет кто-то упорно, шепчет: не слушай белых, бойся их, красные лучше, белых не слушай.

Тянет и тянет, уводит в лес, и вот стоит передо мной мужик, черный, низкий, корявый.

– Что тебе?

– Пойдем. Я наскажу.

Отводит поглубже в лес. Останавливается, глядит тупо, как невырытый пень. Где-то близко непонятно сговариваются сороки. Дятел долбит. Староверский холм гудит, с православного долетает: «Не убоимся, не убоимся».

– Их вера страшная, – бормочет мне этот странный мужик. – Пришел он, белый, в село. Кричит: «При дверях судия! Топите, братья, деревянных богов. Нету правильных икон, – краски теперь все с антихристовых лап. Топите». И другой пришел белый. Опять свое: «При дверях судия! Топите, братия, медь, складни там, все». И третий пришел. «Одевайте, – говорит, – белую одежу, трубит бездна в трубу, меркнет звездный зрак». Одели белую одежу, ушли в лес. Сидим, дожидаемся, голод долит. Стал чернику собирать. «Не тронь, не тронь, – кричит на меня, – леса удельные, размежеванные, во все концы пролегла цепь антихриста». Женщина старая вроде как померла от голода. Сделали из соснового корья гробик, стали зарывать, а она ножкой дрыгнула. «Ничего, – кричит старшой, – кидай землю, там дойдет». Закидали. «Пошла, – говорит, – душа в рай, душа рада». Те за ним: так и надо, так и надо. Страшно стало, ушел в лес… Бойся белых. И красным не верь. Мне поверь. Я больше всех. Меня сатана испытал. Прытко искушал. «Гляди, – говорит, – на небо». Гляжу вправо – вижу быдто венцы золотые. «Гляди, – говорит, – влево». Гляжу я влево – вижу, быдто месяц раскололся на части. Прытко искушал сатана. Раз дохнул. Спрашивает: «Хорош ли дух? А этот?» – спрашивает. «Ангельский, – отвечаю, – дух». Очень прытко искушал сатана. Голос с неба услыхал, понял: бог со мной прямо без церкви беседует. Не нужно церкви, не верь красным, верь мне. Часто слышу голоса. Сейчас слышу.

«… Не убоимся, не убоимся. Пал, пал Вавилон…» – Не тут… приложи ухо к дереву. Не слышишь. А я так слышу: земля плачет. Вот видишь. Не верь красным, не верь белым. Ох, земля-то плачет. Прытко плачет земля.

– Ну, побеседовал с Прохором Ивановичем? – встречают меня на староверском холме. – Хороший мужик, ему церкви не надо, он прямо с богом беседует, а нашему брату хоть махонькую часовенку, а нужно.

Потом пришли к нам на холм разные сектанты, немоляки, баптисты, штундисты. Пришли студенты с черными бархатными околышами и стали говорить о библейской критике; пришли студенты с синими околышами, заговорили тихонько от стражников про политику. Перебрался даже и батюшка, устроился и тут по-своему, часы опять положил на шляпу. На одно мгновение мелькнула в толпе и Феврония. «Вот как надо молиться, вот как надо молиться», – услыхал я ее тоненький голос и подумал о курсистках на концертах Шаляпина. Устал я и ушел отдохнуть в село до вечера.

У Татьянушки гости собрались. Пьют чай и беседуют. Я прилег на лавку в другой комнате и слышу их осторожный шепот:

– Кто праведный, так и звон слышит.

– Кто праведный.

– Татьяна Горняя слышала; звали к себе.

– Зря не позовут.

– Зря не берут. Умолишь угодников божиих, вот и позовут, и растворятся воротца, а пожалеешь кого, опять станет пустым и диким местом. Собралась Татьяна, надела сарафан черный, кофту черную, плат черный. Простилась. А мы и просим: как примут праведники, дай нам оттуда весточку. Это бывает. Даже письма шлют.

– Очень просто, что шлют.

– Простилась. Внучка Машенька плакала.

– Догадывалась.

– Пришла к озеру к полночи. Дожидается, как вода-то всколыбается. Зачерпнула ведро и пошла в гору. И вот-то звону!

– Ма-атушки.

– И вот-то звону! Волосы вянут. У них-то заутреню служат. У них правильно.

– Правильно.

– Идет Татьяна, молитву творит. А где больший-то холмик, стоит белый старик, вроде Миколая Угодника, рукой машет.

– Рукой машет.

– И ворота открыли. Колокола гудят. Праведники встречают: иди к нам, иди к нам, Татьянушка.

– Господи.

– Она тут и вспомни про внучку: вот бы мне сюда Машеньку.

– Машеньку.

– И только помянула, глядит, опять озеро и на горах сосны стоят.

– И звона нету?

– Ничего нету. Как был лес, так и есть. Дикое место, пустое.

Я пробудился под вечер и пошел к Светлому озеру. За день дождь принимался раз пять, грязь в селе по колено. Хрустальные поповны по-прежнему глядят на меня в окно и щелкают подсолнухи. Луг после дождя еще лучше: кричат перепела, цветы пахнут небывалою забытою родиной. В лесу над озером темнеет. Между стволами везде огни. Перед березой на коленях у самого Светлого озера горячо молится старушка.

Перед березой. Что это значит? Обхожу дерево и старушку; думаю, где-нибудь на суку да висит же икона. Нет. Молится просто дереву.

– Бабушка, – спрашиваю ее осторожно, – разве можно так… дереву, это святая березка?

– Не березка, родимый, – отвечает бабушка, – не березка, а тут воротца. Вот где больший-то холмик, там Знаменье, а там вон Здвиженье, а там Успение.

Зажигает свечку. Идет по берегу вокруг озера. Перебирает лестовку. Шепчет молитву. Я иду за старушкой. Изгородь на пути. Перелезаем и идем дальше. Озеро около версты в окружности. На половине пути опять изгородь, опять перелезает старушка, падает, свечка гаснет. Зажигаю ей свечку, помогаю. Хочу заговорить с ней о грешной травке у берега, спрашиваю: не за грехи ли зарастает Светлое озеро?

Молчит старушка. Перебирает лестовку и еще усерднее шепчет: «Обрадованная Мария». Может быть, звон слышит и праведники зовут ее.

Опять молится перед той же березкой. Может быть, видит, открываются ворота, встречают, зовут: «Иди, иди к нам».

И будто вижу я город: окна забиты, ни души на улице, ровный бледный свет, как белою ночью. Идут черные праведники к церкви. Звонят и зовут: «Гряди, гряди, святая старушка. У нас хорошо, у нас все правильно, служба длинная, образа старинные, от зачатия века стоят…»

– Бабушка, неужели тут, правда, воротца?

– И недалеко, родимый, всего четверти на две; в прежние времена пахали тут, сказывают, сохами за кресты цеплялись. Близко, а невидимо.

Еще молится. Ищет что-то рукой у корней дерева.

– Что там?

– Тут трещинка в земле. Ты посвети, а я пошарю.

Находим трещинку.

Опускает копеечку в землю, яйцо опускает куриное. Опять молится.

– Примите, праведные люди, милостыню от грешной старушки.

Я тоже опускаю медные деньги праведникам в трещину под березкой. Теперь я верю в невидимый град. Не такой, как у старушки, более бледный, как вторая отраженная радуга, но все-таки город.

Рада бабушка, что я опустил свою лепту в город невидимый. Делится со мной свечкой:

– Поставь, – говорит, – поставь.

– Куда же поставить?

– Куда хочешь. Хоть к Знаменью, хоть к Здвиженью или к Успению. Против этого холмика – Знаменье.

Берет щепку, прилепляет восковую свечу и пускает по озеру. Я делаю то же. Огонек старушки плывет к Знаменью. Мой тоже туда. Проходит по берегу еще кто-то со свечой, и еще, и еще. Праведники невидимого града выходят из темного леса с огнями. Сотни и сотни свечей. Идут безмолвленно вокруг Святого озера, перебирают лестовки, молитву творят.

И плывут по воде на лучинках огни к Успению, к Здвиженью, к Знаменью. Больше к Знаменью.

В шестой или седьмой раз хлынул дождь. Погасил все огни в лесу и на озере. Я долго стоял под сосной, пока и под ней не промок. Потом перебежал к костру на другом холме. Но дождь скоро залил и костер. Настала полная тьма. Стали расходиться и сталкиваться друг с другом. На что-то мягкое, живое я наступил. Нагнулся и испугался: на берегу озера под проливным дождем в грязи лежала женщина, лицом к земле.

– Не трогайте, не трогайте ее, – сказал мне кто-то, – она звон слушает.