Проклятие рода - Шкваров Алексей Геннадьевич

- Нет, Веттерман, - пастор по-прежнему сжимал голову руками, трясясь в повозке, - в тебе сейчас говорит твоя гордыня, это твой грех, ты привел ее в храм Божий, ты осквернил его, за твои грехи Он наказал ее. Но Он должен тогда принять покаяние из моих уст, не за себя, за нее, меня Ты наказать еще всегда успеешь, я склоню покорно голову перед твоей десницей.

Невозмутимый возница изредка косится на пастора. Недоумевал:

- И что он так убивается? Ну да наше дело – служба!

Глаза закрыты, он все представляет наяву, ее похолодевшая рука лежит в его руке, пересохшие губы шепчут:

- Боже Всемогущий, Отец наш, она бедная грешная женщина, прошу исповедать все ее грехи в помышлениях, делах и словах, которыми она заслужила вечную и такую страшную кару. Она сердечно о них скорбит и сокрушается… - Он отпускает холодную руку и мысленно причащает ее. Крохотный огонек свечи под черным небом вновь выхватывает из тьмы такие знакомые и любимые черты лица, что хранит память тех давних и прекрасных дней. Маленький кубок, из которого проливается несколько капель вина причастия на ее запекшиеся губы. – … Во имя Отца, Сына и Святого Духа… Господи, в руки твоя… Не-е-ет! – Вдруг вырвался крик из груди. От неожиданности возница вздрогнул, придержал лошадей, нервно навостривших уши, и пристально посмотрел на пастора. Не случилось ли что?

- Она жива! – Вдруг торжествующе произносит Веттерман прямо в лицо оторопевшему солдату. – Даже если она умерла для всех, то только не для моей души! Я не видел ее, понимаешь? – Он трясет возницу за плечо с такой силой, что у того шлем сползает на затылок, глаза расширяются, он тщетно силится что-либо понять. – Не видел! Ни ее самой, ни ее могилы! Один лишь рассказ трактирщика! И еще сын! – Мысль о сыне вдруг пронзила его. – Я обязательно найду Андерса. Он уехал со священником и англичанами, посланными самим королем, значит, мы узнаем, где их искать. А потом вернемся, если Господь нас сподобит! На все Воля Его и пути Его неисповедимы. Сначала найти сына, которого он мне посылает, а потом… Поехали! – Пастор отпустил, наконец, плечо солдата, и уставился вперед на дорогу. Возница помотал головой, то ли осуждающе, то ли сочувственно, но молча, затем поправил сползший шлем и хлестнул лошадей, отчего повозка резко дернулась вперед, заскрипели колеса, унося их в Стокгольм.

Пастор очнулся, вытолкнул себя из пелены воспоминаний, где в одну ночь промелькнула вся его жизнь, вернулся в день сегодняшний. Он нашел своего сына, он воспитал его, он может им гордиться, но… почему ему сегодня так больно? Потому что сын разорвал нить, которая, как считал пастор, связывала их троих, и вычеркнул собственную мать навсегда? Но и он сам, обещавший съездить еще раз в Мору, найти могилу Илвы, не выполнил своего обета, понадеявшись лишь на силу молитвы, на собственное самовнушение о ее возможном чудесном спасении и при этом не предпринял абсолютно ничего, что могло бы удостоверить или одно или другое, или ее смерть или… Ведь если произошло чудо и она спаслась, то воссоединив мать с сыном, у него было бы столько времени, (ныне бездарно потерянного), для убеждения Андерса в том, во что сам Веттерман верил свято – в ее раскаяние и искупление. И это бы смогло изменить и отношение Андерса к ней. И он бы не услышал то, что довелось выслушать сегодня. Или уже вчера… Веттерман даже не заметил, как наступил следующий день.

Глава 6. Владыка Новгородский.

Иоганн выглянул в окно. Все заволокло серым промозглым туманом, что на улице, что на душе было пасмурно. В горницу заглянул Андерс. Уставшими покрасневшими глазами отец посмотрел на сына с мольбой и надеждой. Юноша потупился виновато, по-детски шмыгнул носом, и произнес глуховатым баском куда-то в сторону, в безнадежно густой туман за окном:

- Гундерманы ждут…

Ящик с крестильными принадлежностями на широком перекинутом через плечо ремне напомнил пастору о его обязанностях. Он вспомнил:

- Сегодня крестины у Гундерманов и причастие для тяжелобольного Манненхейма.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Гундерман был управляющим Немецким двором и следовало отнестись к крестинам его внука с особым вниманием и торжественностью, определяемым высоким положением пригласившей пастора стороны.

Они шагнули из дома в объятья серой кусачей от легкого морозца пелены. Отец впереди на три-четыре шага, за ним по пятам Андерс с ящиком на плече. Иногда спиной пастор ловил его взгляд, резко оборачивался, но сын или смотрел уже себе под ноги или в сторону.

- Во имя Отца, Сына и Святого Духа нарекаю тебя… - Сразу после завершения обряда Веттерман напрочь забыл имя нареченного и сколько не старался потом вспомнить, так и не смог. Читал вслух молитву о крещении, про себя одновременно возносил к Господу другую – о собственном покаянии, что никак не может заставить себя сконцентрироваться на главном христианском таинстве. Внешне свои обязанности пастор исполнил по всем правилам, как положено. Телом, душой Веттерман ощущал присутствие сына, искал его взглядом, но Андерс, находясь рядом, умудрялся избегать его, исчезать, растворяться в притихшем сумраке комнаты, появляясь лишь в самый необходимый момент – передать крест или поднести серебряную чашу со святой водой. Пастор замолкал, прерывая обряд, словно незрячий тянулся куда-то рукой, всматривался в чужие лица, стараясь разглядеть промеж них сына, и тут же Андерс выручал его, оставаясь невидимым, протягивал нужный предмет. Возникавшие по вине пастора паузы не были замечены ни самим Гундерманом, ни его сыном с невесткой – родителями младенца, ни кумовьями и никем другим из многочисленной родни новорожденного и приглашенных гостей. Напротив, вынужденные остановки, как всем показалось, лишь подчеркнули лишний раз торжественность действа, дали прочувствовать до конца смысл произносимых пастором Божественных слов. Обряд шел своим чередом, и радость присутствующих была велика. Веттерман протянул руку, чтоб омочить пальцы в святой воде и снова пытался отыскать глаза сына. Тщетно. Он не видел его среди толпы, обступившей колыбель с младенцем. Пастор вздохнул, заставил себя вернуться к обязанностям, торопливо окропил круглую маленькую головку:

- Во имя Отца, Сына и Святого духа нарекаю тебя…

Холодные капли святой воды, упав на теплую пушистую макушку вызвали громкий крик недовольства у новорожденного, который в другом настроении и состоянии, был бы непременно вслух отмечен Веттерманом, как проявление могучей силы христианского жизненного духа окрещенного, но сейчас он промолчал. Гулкое эхо, наполнившее комнату, резануло по ушам, отозвалось не раздражением, а болью в исстрадавшейся душе, словно детский крик еще раз уколол пастора в самое сердце, напомнив о собственном сыне. К счастью, рев быстро стих, перешел в чуть слышное похныкивание, заслоненное лицами людей, почтительно придвинувшихся и ожидавших от Веттермана еще каких-то особых напутственных слов. Пастор смог лишь выдавить из себя пожелание отцу и матери вырастить из малютки доброго христианина:

- Господи, - Иоганн в очередной раз взмолился про себя, - прости мне мое равнодушие и бесчувственность в столь великий момент рождения новой христианской души. Я очень виноват перед Тобой, но ничего не могу изменить!

По завершению обряда, пастор заторопился, несмотря на все уговоры остаться и принять участие в праздничном застолье. Стол, заставленный блюдами с золотистыми свиными ножками, рыбными копченостями и прочей снедью, огромная шипевшая в углу бочка с пивом, не вызвали ни малейшего намека на аппетит или жажду, хотя у Веттермана со вчерашнего вечера не было и маковой росинки во рту. Он даже не ощущал ароматов этих кулинарных изысков, одним своим видом вызвавших у любого человека обильное слюнотечение. Управляющий двором Гундерман было нахмурился, услышав отказ пастора, но Иоганн, отведя его чуть в сторону, все объяснил:

- Любезный господин Гундерман, прямо от вас я немедленно отправляюсь к несчастному Манненхейму, готовящемуся отправиться в свой последний земной путь. Не гоже служителю церкви напутствовать умирающего, сопровождая слова молитвы запахами всего этого великолепия. – Пастор показал на ломившийся от угощений стол. Поэтому, я очень прошу вас, как истинного и добропорядочного христианина, посодействовать мне в надлежащем исполнении долга перед Манненхеймом.