Проклятие рода - Шкваров Алексей Геннадьевич

А как же любовь к женщине? Иоганн был восхищен смелостью Лютера, заявившего в своих лекциях о посланиях Апостола Павла к Галатам, что вся распущенность Рима началась с тех пор «… пока… им (монахам) не запретили вступление в брак и не принудили их к кровосмесительному целибату, в котором они оскверняли себя всевозможными отвратительными пороками — прелюбодеянием, проституцией, нечистотой, мужеложством и т.п.». Целибат отвергался полностью, и великий реформатор публично заявил о праве священников вступать в брак.

- Но ведь Господь отвел женщине особую роль… - размышлял Веттерман. – Да, Ветхий завет строг к ним, Моисей, Екклесиаст и другие пророки предупреждают об опасностях, связанных с увлечением женщинами, но Господь… почему Он говорит о другом? Его Сын появился из женского чрева, хотя Всемогущий мог воплотиться в образе Спасителя каким угодно другим способом. Господь покарал блудную дщерь Иерусалимскую, говорит Иезеркииль, но простил, Сын Божий дозволил омыть ей ноги и также простил ей грехи. Иоанн пишет о том, как спасал Господь жену, облеченную в солнце, дал ей крылья большого орла, как родила она младенца и восхищено было дитя ее к Богу и престолу Его, а по наступлению царства небесного наступит и брак Агнца и жена Его будет облечена в виссон чистый и светлый, что есть праведность святых… И если Господь сначала сотворил мужчину из праха земного, затем создал рай – сад Едемский и лишь потом из плоти мужской, не из праха, создал женщину, дабы прилепились они друг к другу и стали вновь единой плотью – ребенком, который продолжил род человеческий. Это и есть особая роль, определенная женщине навечно Господом!

Веттерман сошел по трапу на шведский берег уверенной твердой походкой, которую не могла поколебать даже продолжительная морская качка. Черная пасторская шапка плотно сидела на его голове, постриженной по-прежнему по-монашески аккуратно, но без намека на тонзуру. Ежик волос окрасила ранняя не по годам седина – следы его переживаний. Повзрослевшее лицо молодого священника украшала светлая, с чуть заметной рыжинкой, шкиперская бородка. Возвращение в Швецию совпало по времени с подписанием нового договора с Московией и открытием Немецкого двора в купеческом Новгороде. Разрешение селится шведским, готландским, ганзейским купцам на русской земле означало и возможность исповедовать их веру, новую, лютеранскую. Появившийся из Германии Веттерман был, как нельзя, кстати, и волей Олауса Петри, а значит волей самого короля Густава, ибо магистр действовал в духовных вопросах от его лица, пастор направился вместе с купцами в неведомую, загадочную Московию. Назначение священников было прерогативой Любека, но королевский советник быстро договорился с ними. Охотно предоставляя шведам деньги, Ганза не собиралась отказывать в такой мелочи, и просьба об отправке Веттермана в Новгород решилась в кратчайшие сроки.

- Согласно нового договора мы скоро откроем там свой Шведский двор, что позволит нашим купцам отделиться от готских, дерптских, ревельских и немецких. Как только это произойдет, вы, дорогой пастор, будете служить уже вместе с подданными Густава Ваза. А пока, потрудитесь во славу общей церкви. – Напутствовал магистр Олаус Петри.

Вопрос открытия Шведского двора откладывался на неопределенное время и Иоганн занялся каменной церковью Святого Петра, уже давно стоявшей на Немецком дворе, украшал ее, служил, крестил, венчал, отпевал, читал еженедельные воскресные проповеди, выслушивал душевные невзгоды, наставлял, советовал, увещевал, отпускал грехи, утешал и покаянно молился, молился, молился, в круговерти забот ни на один день не забывая об Илве, хоть несколько минут, но уделяя в своих мечтах-воспоминаниях-молитвах… Это была его и только его тайна, с которой он жил, верил, надеялся на то, что пути Господни неисповедимы, и как решит Всевышний, на то и будет Воля Его… Даже услышав от старого Свена Нильссона, что тот родом из Моры, пастор вздрогнул, опустил глаза и не посмел задать ни одного вопроса… Не понятно почему, но этот купец и его совсем юная русская жена, каким-то чудом попавшая к шведам, и которую пастор сначала окрестил, а затем и венчал по лютеранскому обряду, вдруг стали для него ниточкой надежды. Их присутствие в Новгороде утешало и ободряло Иоганна, его мечты-молитвы становились все более осязаемы в сновидениях. И лишь, когда Нильссоны уехали и пастор вдруг осознал, что они никогда не вернутся, это придало ему неожиданную решимость. Он запросил Стокгольм о разрешении приехать. Повод нашелся легко – пора было обновить богослужебные книги и пополнить библиотеку – в Германии вышел ставший сразу популярным Молитвенник Отто Брунфельса на латыни и немецком, а в Швеции Олаус Петри выпустил сборник проповедей с текстами Катехезиса на шведском языке. Ответ пришел положительный и Веттерман отправился в путь.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Магистр Петри удивился необычной просьбе священника посетить Мору, но подумав, разрешил:

- Туда сейчас отправился отряд немецких ландскнехтов. Они грубы, как всякие солдаты, поэтому вы мне потом расскажите достоверно, что они там натворят! Жители Даларны чересчур свободолюбивы и весьма кичатся тем, что когда-то помогли нашему королю. Я сторонник решительных мер, они вынуждены, ибо наша несчастная страна находится в весьма затруднительном положении, связанная обязательствами перед Ганзой, но я против излишней жестокости, а немцы могут легко перегнуть палку и вызвать недовольство и возмущение народа. Мне надо знать в дальнейшем насколько немцы перестараются, дабы попытаться удержать нашего Густава от излишнего кровопролития после возмущения далекарлийцев. В том, что оно будет, я даже не испытываю и тени сомнения. Поэтому поезжайте, Веттерман, я вам выделю солдата и повозку, вы мне все потом обстоятельно расскажете, а затем благополучно вернетесь в свой приход в Московии. Но об этом мы еще поговорим отдельно.

И вот пастор ехал из Моры. Он искал свою любовь, но узнал лишь о ее страшном конце. Уже отъехав довольно далеко от города, пастор вдруг вспомнил, что забыл спросить словоохотливого хозяина трактира о месте захоронения Илвы. Известие об ужасной смерти настолько потрясло священника, что он рыдал, не стесняясь и не таясь молчаливого возницы, выделенного пастору вместе с повозкой щедротами Олауса Петри с королевских конюшен. Мысль о том, что следовало посетить ее могилу и прочитать там заупокойную мессу возникла внезапно, и Иоганн даже встрепенулся, обратил к вознице свое непросохшее от слез лицо, и хотел было попросить повернуть назад, но слова почему-то застряли в горле, пастор оглянулся, увидел лишь бесконечный сосновый лес, сквозь который петляла дорога. Золотистые в лучах солнца деревья теперь навсегда отделяли его от Илвы, и он снова уткнулся в колени, зашептав: «Отче наш, сущий на небесах…, Отче наш, сущий на небесах…, Отче наш, сущий на небесах…»

- Нет! – Пастор останавливает молитву. Мелькает мысль:

- Надо прочитать заупокойную… - И он начинает:

– Что ведал я, сын человеческий о жизни и смерти… Господи, в руки твоя… Не-е-ет… - Он обхватывает голову, словно ее стиснуло железным обручем боли. Безумные мысли мечутся, как белка в колесе. – Прежде чем отпевать, надо прочитать покаянную молитву за нее… Кто эта женщина? Просто беспутное, грешное создание, шлюха, не думавшая ни о таинстве брака, ни о своей чести? Но ведь это все было в прошлом! Это все смыто бесконечными его собственными молитвами, искуплено ужасными муками, что она испытала перед смертью. Ведь сам Христос не осудил, а простил ее перед последней чертой. – В этом Веттерман даже не сомневался.

Он вдруг отчетливо вспомнил их первую встречу. Это был небольшой трактир, куда Веттерман заглянул по пути домой в Арбю, стремясь согреться от пронизывающего густого тумана, тянувшегося с моря. Иоганн возвращался из Кальмарского замка, где был по какому-то ничтожному вопросу, связанному с разногласиями примаса церкви лундского архиепископа Гуннарсена и регента Швеции Стена Стуре Младшего, почти бегом пересек мост, соединявший резиденцию фогта с берегом и, ежась от холода, поспешил на теплый свет подслеповатых окон, призывно пробивавшийся сквозь пелену и манящий обещанием предоставить обогрев. Плотно затворив за собой дверь, пастор остановился на пороге, потирая руки с посиневшими от промозглой сырости костяшками пальцев. Вокруг длинного стола перед прилавком сидело несколько бородатых моряков с кружками, не обративших на него ровно никакого внимания, поскольку их больше занимало пиво и соленые бобы. Зато стоявшая за прилавком высоченная, тучная хозяйка тут же блеснула в его сторону своими веселыми и безжалостными глазками. Она приветливо кивнула, одновременно указав на свободный столик в углу, в глубине сумеречного трактира. Потом подала кому-то знак, прищелкнув толстыми пальцами, и одновременно с Иоганном, намеревавшимся сесть за предложенный ему стол, появилась она, Илва, в какой-то пестрой накидке и темной юбке, с накрашенными свеклой щеками. Лет двадцати с небольшим, худощавая, но стройная, голубоглазая шатенка. Вино, что принесла она с собой, промозглость и холод тумана, пустой желудок, сыграли свою роль. Он захмелел и внезапно понял, что его второе «я», обреченное на вечное и беспорочное служение Господу, осталось где-то там, снаружи, на туманном промозглом берегу моря, за закопченными бревнами, проложенными от ветра серым мхом, и надежно хранящими тепло трактира. Дух времени стучался в самые прочные стены монашеских обителей, проникая туда всевозможными соблазнами, пороками свойственными роду человеческому, но вместе с ним проникал и дух гуманизма, ломая те чрезмерно строгие ограничения догм, что вступали порой в противоречие естеству, мужскому и женскому, именуемое чистым и непорочным словом любовь, несущим в себе не разврат, а продолжение жизни, как в духовном, так и в плотском материалистическом смысле. Обет безбрачия еще воспринимался, как само собой разумеющееся, ибо для каждого монаха – брата Христова – узы, соединяющие с Ним, казались единственным, что могло связывать со всем белым светом. Монастырь Альтенбурга, где прошла его юность, не был изолирован от мирских соблазнов, главным из которых была карточная игра , проникавшая и в обитель ордена. Помимо азартных развлечений, которых Иоганн сторонился, поглощенный учебой и совершенствованием собственной убежденности в преданности Господу, до его ушей не раз доносились рассказы некоторых из наиболее отчаянных братьев, не боявшихся нарушить обеты и имевших не единожды грех с женщинами. Их пылкий шепот, когда они делились своими горячими ощущениями с теми, кому это было интересно, разносился ночью по дормиторию , волновал кровь, заставлял думать об этом, хотя Иоганн старался закрыть уши, отгонять греховные мысли, умиротворять их молитвой, но они продолжались во снах, обретая четкие плотские чувственные очертания. Сны волновали, смущали, казались невероятно порочными, когда он случайно вспоминал о них днем. Еще хуже стало, когда взрослеющий юноша впервые обнаружил утром влажное пятно на своей простыне. Подобное повторилось несколько дней спустя, и Иоганн сопоставил случившееся с ночным сновидением, в котором он видел (и себя самого, о, Боже!) постыдные сцены абсолютно ему не знакомые из реальной жизни, и с ужасом понял, что именно эти сны исторгают из него… семя. Он понимал, что это нужно скрывать, нужно больше молиться, но стоя в церкви перед Святой Девой, вдруг, к величайшему своему стыду обнаружил, что его взгляд изучает божественное тело, следует за изгибом бедер, его волнуют чуть выпирающие соски маленьких упругих грудей, стиснутых корсажем. О, ужас! Он опустил глаза, чувствуя, как краска заливает лицо.