Сексуальная жизнь наших предков - Бьянка Питцорно

отца, я не могла не подумать о любовнике, хотя сама мысль о подобном позоре мне претила. Я пишу это не ради того, чтобы очернить память добродетельной дамы, которая за тридцать лет, что она жила под моим кровом, ни разу не совершила ни единого непристойного поступка. Тем более что мадам Анжела была вдовой и имела право проявить свои чувства, не боясь запятнать себя при этом обвинениями в прелюбодеянии. Письма приходили все три года, в течение которых мадам Анжела почти не выходила из дома. Время от времени её навещал кто-нибудь из соотечественников, изгнанных из своей земли по политическим мотивам и нашедших убежище здесь, в Париже: все они относились к ней с огромным уважением, граничащим с почитанием.

Когда письма перестали приходить, мне показалось, что мадам Анжела сойдёт с ума от боли. Но она оказалась сильной женщиной, и к тому же через некоторое время к ней, на наше счастье, присоединилась сестра. Мадемуазель Эжени была несколько старше и, должно быть, многое перенесла – следы этих страданий читались в её лице, в рано поседевших волосах и истощённом теле. Их радость от обретения друг друга была столь велика, что её невозможно описать. Видимо, сестры очень любили друг друга, и вскоре младшая позабыла печаль, начала выходить из дому и даже, ко всеобщему удивлению, напевать что-то, заплетая свои длинные волосы. Должно быть, мадемуазель Эжени привезла с собой денег, потому что с тех пор Оливаресы жили в достатке и на протяжении многих лет ни разу не задерживали арендной платы. Сестры часто посещали театры и читальные залы, приглашали учителей – музыки для девочки, свободных искусств – для мальчиков. Со временем у детей появились свои семьи: когда девушка выходила замуж, именно тётя обеспечила её приданым и повела к алтарю. Во время Великой революции оба они, и юная женщина, и её муж, присоединились к якобинцам, лишившись жизни в чудовищной резне Девяносто третьего. Трудно сказать, кто страдал по ним больше, мадам Анжела или мадемуазель Эжени: у меня сердце замирало при виде того, как несчастные женщины утешают друг друга, мешая поцелуи и ласки с потоками слёз.

Но жизнь продолжалась. Мы, все трое, потихоньку старели. Теперь я считала их скорее подругами, чем квартирантками, и когда лет пять назад они перестали платить за комнату, я даже и не подумала обращаться к властям, не говоря уже о том, чтобы выгнать обеих на улицу, поскольку верила их обещаниям, что всё дело в задержке пересылки их доходов из Италии, а шить теперь, когда зрение у обеих ослабло, они почти перестали. Я терпеливо ждала месяц за месяцем. Вскоре мадемуазель Эжени заболела; сестра самоотверженно ухаживала за ней. Всё то немногое, что они зарабатывали шитьём, уходило на лекарства, и я, сострадая больной, частенько ссужала им денег. Год назад мадемуазель Эжени умерла на руках у своей безутешной сестры. Мадам Анжела не смогла оправиться от этого удара и сама начала угасать. Несмотря на мои настойчивость и заботу, она отказывалась от еды, нисколько не заботясь о собственном здоровье, и снова впала в ту же мрачную меланхолию, что была свойственна ей ранее. Марта 3-го дня поутру я обнаружила, что она скончалась в своей постели. В руке мадам Анжела держала медальон, который я имею честь переслать Вам, а под подушкой я нашла связку писем, полученных ею в первые годы после приезда. Помимо платья, которое она носила и летом, и зимой, распродав весь свой гардероб, чтобы оплатить необходимые сестре лекарства, других личных вещей мадам Анжела не оставила – мне пришлось даже понести расходы на погребение.

Я перечисляю всё это, чтобы обосновать сумму, о которой вынуждена просить, – не из алчности, а лишь потому, что я небогата и тоже нахожусь на пороге старости, а значит, деньги мне нужны.

Напоминаю, что долги, оставленные вашей невесткой, составляют 3500 франков. Вы можете отправить их мне через французское консульство, с которым я связалась для перевода этого письма и которое позаботится о дальнейшем прохождении платежа».

6

Бедная мадам Леонтина! Её надежды были горько обмануты! В третьем конверте, датированном 17 ноября 1799 года, лежало краткое сообщение, которое французское консульство в Альбесе отправило на адрес вдовы Дюпон, рю де Вье Огюстен 12, Париж, с копией Николя Оливаресу.

Чиновник, ответственный за исполнение поручения, сухим казённым языком сообщал мадам Леонтине, что доставил письмо адресату и впоследствии провёл расследование в отношении указанного лица. В ходе расследования выяснилось, что месье Николя Оливарес – живущий в крайней бедности старик, чьё здоровье совершенно подорвано. У него нет ни земли, ни скота, ни тем более сбережений, его дом был разрушен до основания и теперь едва защищает от непогоды, а единственное, что спасает этого человека от голодной смерти, – овощи с крохотного огорода, выделенного ему приходским священником по доброте душевной.

Сознавая, что вдова Дюпон не сможет получить из этого источника никакого возмещения своих затрат, консул также провёл расследование в отношении семьи его невестки. Члены этого семейства, Унали, принимавшие, как и Оливаресы, активное участие в бунте против вице-короля, были, как и Оливаресы, лишены собственности и казнены, а прочие – заключены в тюрьму или сосланы. Из всей семьи на тот момент в живых оставались только два нищих старика, давно обретавшиеся в приюте для неимущих, и мальчишка-подпасок. Священник, помогавший в расследовании, также позволил консулу свериться с приходскими книгами, из которых выяснилось, что синьора Арканджела Унали, в замужестве Оливарес, не имела, за исключением двух казнённых, ни других братьев, ни сестёр, как старших, так и младших.

Тебе не кажется, дядя, что без этой последней детали вполне можно было