Сексуальная жизнь наших предков - Бьянка Питцорно

обойтись? Я так и представляю себе, как чиновник-француз злорадно потирает руки, не только разочаровав вдову в её ожиданиях, но и заставив мучиться подозрениями, строить догадки относительно личности мадемуазель Эжени. Что же за авантюристка жила в её доме, притворяясь несуществующей старшей сестрой?

Когда Лео дочитал эти строки (а сообщение было на французском, так что, вероятно, бедняга Никола не понял ни слова и просто сложил его в шкаф вместе с другими бумагами), Лауретта занервничала. Она далеко не глупа и прекрасно знает историю нашей семьи, так что ей не потребовалось много времени, чтобы идентифицировать таинственную Эжени. Кроме того, три переплетённых инициала, выгравированные на медальоне (как назло, рядом с гербом Ферреллов), давали нам полное имя: Клара Евгения. Так вот куда она направилась, оставив монастырь и своих детей, когда покинула Ордале, – в Париж, где ждала её любовь! Кто бы мог подумать? Ты, да? Ты уже думал об этом, дядя? И ты оказался прав. Это подтвердили два самых старых письма, полученных Арканджелой в первые годы изгнания, когда Клара Евгения сперва была заключена в крепости, а потом в монастыре вместе с дочерьми.

Лауретта даже хотела порвать эти письма в мелкие клочья, чтобы не дать Лео их прочесть, но он настаивал: «Поверь, я делаю это не из болезненного любопытства, а лишь потому, что это очень важные исторические документы», – так он сказал.

Жаль, что Лауретта их всё-таки порвала: уверена, она сделала это, как только вернулась домой. А ведь это были два чудесных любовных письма, полные поэтических выражений и изящных метафор, какими пользовалась знать в те годы. Сейчас, я попробую вспомнить – дело непростое, поскольку здесь нет нити повествования, только выражение чувств, которые автор письма не может и не хочет скрывать. «Мой ангел, жизнь моя, все, что у меня есть, моё проклятие и моё спасение, мой ад и мой рай! Я завидую бумаге, на которую через несколько дней ляжет твой взгляд, которой коснутся твои лёгкие, слегка надушенные пальцы, страстный поцелуй твоих губ. Нет ни секунды, когда бы я не думала о тебе, ни единой частицы моего тела, которая бы не сгорала от любовной жажды и голода. Я прижимаю к губам уголок письма, что ты мне прислала, зная, что его целовали твои уста. О дорогая, неужели это единственные поцелуи, которые нам теперь позволены? Я умру, если не смогу коснуться тебя, если слияние наших душ не завершится слиянием тел! Прижимаясь к сочащимся влагой стенам этой крепости (или этого монастыря), я чувствую аромат твоего дыхания, твоей шелковистой кожи, в моих ушах звучит эхо твоего нежного голоса. Мой ангел, архангел, являющийся мне во снах, я люблю тебя больше, чем своих детей, которых без колебаний оставила ради тебя, больше собственной чести, больше жизни. Пусть люди думают и говорят, что им угодно, я не стыжусь нашей любви, а напротив, несу её гордо, как знамя победы». Ну, и так далее.

Знаешь, дядя, мне никто никогда не писал таких писем, и оно тронуло меня до слез. Жаль, что ни одна из этих двух женщин не похоронена в Ордале, иначе я бы непременно принесла на их могилы цветы. Может, они на Пер-Лашезе? Если бы тогда, в 1961-м, когда ты повёз нас в Париж, я была в курсе этой истории, обязательно поискала бы. Какое счастье, что бабушка Ада ничего не знала! Она ведь стыдилась даже прапрабабки-бандитки – а представь себе, как бы её поразила новость, что та ещё и лесбиянка!

Дядя Тан слушал, молча поглаживая руку Ады, а ей вдруг вспомнился эпизод с сомнамбулой, описанный в бабушкином дневнике, и совет, данный духом давно умершей Клары Евгении: «Мир не имеет права нас судить. Это твоя радость и твоя боль. Другим не понять».

Если об истории двух любовниц тогда никто не знал, откуда же эти слова? Возможно ли, что медиуму из переулка Красного цветка действительно удалось связаться с покойными? И что тогда могла означать фраза, произнесённая духом Химены: «Ты та, кого не знаешь. Помни, любовь – начало всего»?

7

В кинотеатре «Аристон» давали ретроспективу фильмов, представленных в прошлом году в Каннах. Как это всегда случалось с её приездами в Донору, Ада опоздала к началу, и дядя успел посмотреть «Человека из мрамора» Вайды и «Дерево для башмаков» Ольми без неё. В тот день (а до возвращения Ады в Болонью их оставалось всего пять) он предложил племяннице сходить с ним на «Мольера» Арианы Мнушкиной. Ада тотчас же согласилась, несмотря на то, что уже видела этот фильм вместе с Джулиано: тогда он ей очень понравился, хотя она, как всегда, когда образы на экране глубоко задевали чувства, разрыдалась, и Джулиано пришлось, беззвучно посмеиваясь, её утешать. Как же она тоскует по тому бумажному носовому платочку, который сжимала в руке в тёмном зале, когда слезы впервые хлынули у неё из глаз в его присутствии! Интересно, кого Джулиано теперь водит в кино? Она всё ещё ничего не рассказала никому в семье об их разрыве, но рано или поздно на это придётся решиться.

Они пошли на второй сеанс, чтобы вернуться домой к ужину (доктор Креспи рекомендовал дяде Тану не пропускать приёмы пищи и как можно чётче соблюдать график), без труда найдя два удобных места в среднем ряду, где смогли вытянуть ноги. Старик наслаждался фильмом, а Ада снова всплакнула на том же самом месте, что и в Болонье.

Выходя из кинотеатра, Ада заметила в толпе зрителей Мириам Арресту с мужем и, решив не упускать возможности разглядеть старой знакомой лицо, постаралась