Случайные обстоятельства - Леонид Борич

— А что у вас сейчас? — откликнулась блондинка на его приглашение.

— Опухоль корня языка, — сказал ей Каретников.

— Рак? — осведомился бритый мужчина в золотых очках. Он так бодро, с таким радостным мироощущением уточнил это, словно вообще имело значение только то, что он сразу и так точно угадал диагноз.

Испытывая некоторую неловкость от чужого оптимизма, Андрей Михайлович покосился на блондинку и с удовлетворением отметил, что на лице ее не было этого чисто врачебного, отстраненного интереса к отгадыванию правильного диагноза.

— Предварительная биопсия как раз ничего не показала, — ответил Каретников. — Но клинически... Думаю, убирать придется все.

Бритый понимающе кивнул, но отклонил приглашение.

— Это же часа три займет, не меньше. А у нас еще столько дел... Пошли, товарищи. Быстренько пройдем по помещениям. Нам до обеда еще нужно на микробиологию успеть.

— А как, интересно, у них с посещением хора? — не удержался Каретников, сохраняя на лице абсолютную серьезность.

— У них? — деловито переспросил бритый и полистал свой блокнот. — У них, знаете, лучше, гораздо лучше, — с сочувствием посмотрел он на Каретникова и, как бы желая все-таки успокоить, сказал: — Ну, ничего, ничего. Мы ведь будем подводить итоги с учетом, так сказать, всей совокупности.

Последней из кабинета выходила блондинка. На секунду задержавшись в дверях, она с улыбкой негромко сказала:

— Ох и ехидный... с учетом всей совокупности...

— За моих хористов спасибо. — И вдруг он понял: Веру она ему все время напоминала!

А навстречу им уже спешил Иван Фомич, растерянно вопрошая Каретникова взглядом, кто же тут самый главный и кому, следовательно, надо представиться.

Тот, впрочем, и сам себя обнаружил, первым протянул покровительственно руку: «Здравствуйте, здравствуйте...» — Иван Фомич пробормотал смущенно «здрась-сьте», а когда, по примеру начальства, с ним стали здороваться за руку женщины, он еще больше сконфузился и, проглатывая концы слов, говорил: «Здрась... оч... прия... Здрась... оч... оч...»

Оставляя теперь комиссию на попечение своего заместителя, Каретников прощался со всеми в том же порядке, в каком только что здоровался с ними Иван Фомич: сначала с бритым в золотых очках, потом с остальными, — и, пока прощался, все подыскивал теплые, особенные слова, чтобы сказать их худощавой блондинке без каких бы то ни было мыслей о продолжении знакомства, но с грустным ощущением какой-то совершающейся утраты: ну в самом деле — что за бесследность такая?!

Он не нашелся, что сказать ей, и, обращаясь вроде бы ко всей комиссии, проговорил с дружелюбной улыбкой:

— Дай бог, встретимся еще?

— Несомненно, — обнадежил бритый в золотых очках, а блондинка лишь молча улыбнулась, как когда-то Вера ему улыбалась, мягко и чуть стеснительно.

Каретников заспешил в операционную, снимая по дороге часы с запястья. И мысли его, спокойные, сосредоточенные, уже отрешенные от всего недавнего, были о том, не забыла ли операционная сестра простерилизовать сосудистую сетку — ведь если окажется, что опухоль спаяна со стенкой общей сонной артерии... догадался ли Сушенцов помыться, не дожидаясь его, и предупредил ли он лабораторию, что во время операции им понадобится срочная биопсия.

 

Был ли сейчас в операционной какой-то иной Каретников, отличный от того, каким он бывал во все остальные часы и дни, — трудно сказать. Себя-то он сам вряд ли ощущал каким-то иным. Но как же хочется подметить в нем именно в эти минуты что-то особенное, приподнимающее его над повседневным, делающее его более мудрым, а его чувства — более возвышенными. Как все-таки хочется, чтобы человек, будучи до этого таким, как все, — когда умнее, а когда в чем-то и глупее, когда отзывчивым, а когда и менее чутким, то дерзкий, то вдруг почти робкий, мужественно преодолевающий и неожиданно беспомощный, — как невольно хочется, чтобы этот человек в свои особые, значительные, высокие часы и минуты представал бы более достойным и совершенным, чем он есть на самом деле. Как соблазнительно, чтоб даже и слабости его, если уж никак нельзя без них, были тоже как бы достойны того важного, а в чем-то, может, и святого дела, которым он занят.

Но что же делать, если Андрей Михайлович, коротким умелым движением вдевая руки в подставленные операционной сестрой перчатки, протирая их тампонами со спиртом и оглядывая инструмент, разложенный в изголовье мерно похрапывающего больного, ни о чем возвышающем его, Каретникова, не думал и ничего особенного не чувствовал, кроме нетерпения побыстрее начать операцию и убедиться в своей правоте. В чем-то, может быть, он был в эти минуты ближе к врачебному любопытству, чем к состраданию.

Во всяком случае, о том, что лежащий перед ним человек был еще совсем молод, что у него двое ребят-дошкольников и что после операции, если подтвердятся худшие опасения, больному предстоит очень трудная жизнь, совершенно новое ее качество, и при этом никто не сможет предсказать, как долго даже и такая жизнь будет длиться, — об этом Каретников теперь не думал. Это все было раньше, когда обнаружил опухоль при первом же осмотре, ругнув про себя матом какого-то неизвестного ему коллегу из поликлиники, который, не сумев заметить опухоль, так и останется невиновным, потому что никто не будет доискиваться и разбираться в его вине, связанной с плохой ли профессиональной подготовкой, с очередью ли больных в коридоре, а может быть, просто с ленью, безразличием или еще с чем-нибудь, уже совсем неуловимым. Сострадание Андрей Михайлович чувствовал раньше, когда пришлось сказать, что нужна срочная операция, когда вынужден был предупредить, какая это предстоит операция, если обстоятельства сложатся неблагоприятно, и когда, говоря все это, надо было оставаться совершенно спокойным и убедительно деловым. Сострадание вернется к Андрею Михайловичу и потом на какое-то время, но уже смешанное с удовлетворением, что сделал как будто все, что был в силах сделать. Однако будет это уже после, когда он размоется, скинет перчатки и обрызганный кровью халат, утрет лицо марлевой маской, уйдет к себе в кабинет, опустошенно и тяжело опустится на стул, и если при этом никто сразу же не заглянет к нему, не отвлечет каким-нибудь вопросом или разговором о чем-то другом, не касающемся только что законченной операции. А если и об операции возникнет речь, то что же может быть за разговор по этому поводу, как не о частностях — технических деталях, послеоперационном уходе и ближайших назначениях лекарств.

Теперь же, за несколько минут до начала операции, мысли его были случайные, самые простые, обрывочные и к тому же совсем не последовательные, связанные и с тем внешним, что происходило вокруг него, и с чем-то в себе самом, но таким же, по сути, случайным, что так или иначе откликалось в нем на все это внешнее, что его окружало.

Он услышал за дверями операционной осторожное пошаркивание множества ног, приглушенный говор — и отметил, что это студенты пришли.

— Твоя группа? — спросил он Сушенцова, и тот, давно уже готовый к операции, кивнул.

Андрей Михайлович отошел к окну, оберегая свою стерильность от анестезиолога Якова Давыдовича, который заканчивал последние приготовления, и подумал, глядя сверху, с третьего этажа, на полуоголенные деревья, на желтый ковер, скрывший траву, что вот уже и осень скоро закончится. Сколько же прошло со смерти отца?

Ощущение было странно противоречивым: когда подумал о его смерти, показалось, что это уже очень давно случилось, а когда вспомнил живое лицо, то почудилось, что совсем еще недавно отец был жив... К Ирине, что ли, съездить сегодня?..

— Ушли, — доложил о комиссии Иван Фомич, заглянув в операционную.

— Ну и как? — без всякого интереса спросил Андрей Михайлович и принялся размечать линии предстоящих разрезов.

— Мелкие замечания, конечно, есть... Но они сами сказали, что это неважно. Думается, все... того... обошлось, Андрей Михайлович.

— Лабораторию предупредили? — спросил Каретников у Сушенцова.

— Да, Андрей Михайлович... — Сушенцов уже в который раз посмотрел на часы, вделанные над дверью операционной. Рассчитывал, что к обеду они закончат, взял у приятеля ключи от квартиры, времени только до пяти вечера, пока приятель с женой с работы не вернутся, но они уже на час задержались с операцией... Как-то надо предупредить... Хотя она же должна понять, что все переносится часа на полтора. В три — там, а в пять уже уходить. Не густо... А потом, дома, еще галиматью ее править, чтобы Андрею Михайловичу завтра понравилось. И все ж думал, она поинтереснее... Внешность обманчива...

Чтобы поторопить анестезиологов, он спросил:

— Яков Давыдович, готовы?

По тому, как укоризненно посмотрел тот на Сушенцова, Андрей Михайлович понял, что он-то готов, а вот, дескать, они, хирурги, пришли почти на час позже. Вернее — он, Каретников.

Конечно, Яков Давыдович, главный их анестезиолог, в чем-то прав: при шефе так не задерживались. Но Александр Иванович никогда не умел расположить к себе ни одну комиссию. Шефу-то, положим, на это наплевать было: лауреат, заслуженный деятель науки, членкор, он мог себе позволить не снисходить до комиссий, он никогда сам и не принимал их, и любую комиссию это сразу же задевало. Им-то всем, его сотрудникам, доставалось потом — случалось, и тому же Якову Давыдовичу перепадало, — а теперь, когда на всех собраниях и ученых советах их постоянно в пример ставят, он только и помнил, что операции при шефе всегда начинались минута в минуту. А то, что как бы влетело ему от шефа за эту вот капельницу, которую помощница его, Нина, все никак не наладит?!