Случайные обстоятельства - Леонид Борич

Чтобы поторопить анестезиологов, он спросил:

— Яков Давыдович, готовы?

По тому, как укоризненно посмотрел тот на Сушенцова, Андрей Михайлович понял, что он-то готов, а вот, дескать, они, хирурги, пришли почти на час позже. Вернее — он, Каретников.

Конечно, Яков Давыдович, главный их анестезиолог, в чем-то прав: при шефе так не задерживались. Но Александр Иванович никогда не умел расположить к себе ни одну комиссию. Шефу-то, положим, на это наплевать было: лауреат, заслуженный деятель науки, членкор, он мог себе позволить не снисходить до комиссий, он никогда сам и не принимал их, и любую комиссию это сразу же задевало. Им-то всем, его сотрудникам, доставалось потом — случалось, и тому же Якову Давыдовичу перепадало, — а теперь, когда на всех собраниях и ученых советах их постоянно в пример ставят, он только и помнил, что операции при шефе всегда начинались минута в минуту. А то, что как бы влетело ему от шефа за эту вот капельницу, которую помощница его, Нина, все никак не наладит?!

— Что там у вас? — недовольно спросил Каретников.

— У нас давно все готово! — обиделся Яков Давыдович. Полный, с неимоверно волосатыми крепкими руками, словно бы поросшими рыжей шерстью, он обижался очень уж по-детски: у него оттопыривалась нижняя губа.

А Нина, бесцветная молодая женщина с пористым лицом, еще больше заволновалась возле капельницы. Яков Давыдович, демонстрируя, что он сказал Каретникову все же сущую правду насчет того, что они давно готовы, решительно отобрал иглу у своей помощницы и одним точным движением сделал то, над чем Нина мучилась уже несколько минут. Надежно и спокойно работалось с ним на операциях Андрею Михайловичу, и теперь без всякого недовольства, даже приветливо он спросил:

— Можно начинать?

Обиженный Яков Давыдович подтолкнул Нину: ответь, тебя спрашивают, не я же официально расписан на эту операцию, а ты.

Нина заробела, потому что как-то неудобно было разрешать или не разрешать самому Андрею Михайловичу.

— Больной готов к операции, — нашлась она. Эта формулировка избавляла ее от всяких разрешающих слов.

Каретников мельком оглядел студентов, которые столпились за спиной своего преподавателя, Володи Сушенцова. Лица их по самые глаза были прикрыты масками, у парней из-под шапочек торчали длинные лохмы, такие и не упрячешь под колпак, и Каретников усмехнулся: было время, когда он ругал за это девушек, а теперь за что их можно поругивать — так лишь за маникюр. Когда лица были забраны марлей, юноши узнавались именно по длинным волосам, нынче это была уже их привилегия. Коробило это Андрея Михайловича разве что в операционной, но и здесь, не желая прослыть ретроградом, он лишь изредка позволял себе усмешку вслух. «Вот вы, девушка, как вы считаете?» — спрашивал он иногда во время операции кого-нибудь из студентов мужского пола, намеренно ошибаясь. Но осторожный смешок — все-таки шла операция! — может, и смущая на мгновение, никак не менял твердого установления моды. И все, что было консервативного в Андрее Михайловиче, все, что не столько пока из-за возраста, сколько по характеру его противилось в нем каким-либо новшествам, логически никак, с его точки зрения, не обоснованным, — все это внутреннее его неприятие могло вылиться лишь в такое несерьезное, а на чей-то взгляд и несправедливое отношение к длинноволосым студентам, что на зачетах и экзаменах он был с ними чуть посуровее, чем с остальными, которые носили аккуратную «польку» или «канадку». А если к дочери его приходил вдруг «нормальный» парень, то есть постриженный, как когда-то, в дни его молодости, стриглись все и как стригся сам Андрей Михайлович до сих пор, он относился к такому парню с особой благосклонностью, полагая безоговорочно, что именно вот такой и подходит его дочери, что человек этот серьезный, не побрякушка, и что из него обязательно будет толк. Но эти свои взгляды Андрей Михайлович все же скрывал, неохотно и себе в них признавался, потому что были они уже давно не в духе времени и вообще как-то не слишком интеллигентно выглядели. Пока Сушенцов, тоже, кстати, длинноволосый, брал кусочки опухолевой ткани у корня языка для первой срочной биопсии — сейчас, из-за расслабления мышц, делать это было много легче, чем до наркоза, — Андрей Михайлович коротко объяснил студентам план операции: нижняя трахеотомия, интубация через трахеостому, затем...

— Может, по Крайлю будем? — спросил Сушенцов, отправляя взятую ткань на срочное исследование.

Каретников с недоумением посмотрел на него. Конечно, как Сушенцов предлагает, это проще и быстрее, но они уже давно так не делали. Чего он вдруг?

— Спешишь куда? — поддел Каретников, всерьез не допуская этой мысли, но Сушенцов покраснел, и Андрей Михайлович неприятно удивился, поняв, что, кажется, угадал. — Итак, — продолжил он свое объяснение, — футлярно-фасциальное удаление клетчатки... Операция Крайля не дает возможности сохранить кивательные мышцы. А мы их сохраняем. Кто знает зачем? — Он взглянул на студентов.

Разумеется, никто не знал.

— Что прикрывает кивательная мышца? — подсказал Каретников. — Ну? Что она защищает?

— Сосудисто-нервный пучок, — вспомнила самая маленькая из группы.

— Молодец. Иди быстренько мойся, будешь нам ассистировать, — поощрил Каретников, — А остальных, пока не выучите как следует анатомию шеи, к скальпелю не пущу, — пригрозил он. — Поправьте кто-нибудь свет... Значит, удаление клетчатки... Спасибо. Только еще чуть-чуть на меня лампу... Затем удаление...

Перечисляя все, Каретников подумал, что, пожалуй, уж легче было назвать то, чего они не удалят.

— Вопросы есть? — спросил он под конец своего объяснения.

— А такой объем операции оправдан? Еще же неизвестно: может, опухоль все-таки доброкачественная?

— Не то чтобы неизвестно, — поправил студента Каретников, — а формально пока не доказано, гистологически. Для того сделана биопсия. Но в правильности нашего диагноза убеждает и весь ход болезни, и безуспешность предыдущего терапевтического лечения, и то, что глазом видишь, и аналогии... Что-нибудь непонятно?

— Аналогии?.. — переспросили его.

Каретников уловил недоумение. В самом деле: ежедневно внушаешь им, что случай не похож на случай, что нет двух одинаковых больных — и это действительно так! — а тут вдруг ты им вроде бы трафарет какой-то подсовываешь — аналогии...

— Именно! — подтвердил Каретников, заканчивая последние приготовления к операции и отобрав среди нескольких скальпелей тот, который больше приглянулся ему. — Всегда ищешь сходства. Конкретную клиническую картину сравниваешь, сопоставляешь с прошлым опытом, с другими больными. Впрочем, сопоставление идет не только по сходству, но и по контрасту, отличиям... Антитеза, то бишь.

При всех этих рассуждениях Андрея Михайловича, укладывающихся в общий врачебный опыт, были, однако, в его уверенности по поводу диагноза еще и некие ускользающие, неуловимые признаки, которые мало зависели от уровня сегодняшней медицины и выработанных критериев, а являли собой нечто настолько индивидуальное, что могло быть присуще лишь Андрею Михайловичу, лишь Ивану Фомичу, Сушенцову, кому-то еще, но тоже лишь этому одному человеку, ибо кроме объективных признаков болезни, видимых и понимаемых всеми, было и нечто такое, что каждый из них мог только чувствовать, угадывать, но не облекать в слова. Не приведешь ведь в качестве доказательства, что, мол, «нутром чую»?!

Вошла старшая операционная сестра, женщина чопорная, всегда несколько надменная не только в обращении с операционными сестрами, но и с врачами, которые ее немного даже побаивались. Здесь полновластной хозяйкой могла быть только она, все же остальные воспринимались ею как лица временные и во всем, что касалось операций, от нее зависимые. Кого из начальства она признавала, так разве что одного Каретникова, и то если он распоряжался в операционной через нее. Так в свое время Александр Иванович завел у них — чего ж менять-то?

— Ну? — спросил нетерпеливо Сушенцов. Окажись опухоль доброкачественной, они бы сэкономили на операции добрый час, а то и побольше, и он смог бы тогда пораньше уйти.

— Звонили из лаборатории, Андрей Михайлович, — сказала она, даже не взглянув на Сушенцова. Порядок есть порядок: раз профессор в операционной, ему она и отвечает, а не каждому, кто захочет спросить. — Сказали, что... — она чуть запнулась, невольно покосившись на операционный стол, словно больной мог услышать, и все-таки пропустила это слово, — ...что обнаружен...

Они с ней уже много лет вместе проработали, можно было не переспрашивать, не уточнять. Все подтвердилось, «почти уверен» сменилось на просто «уверен», так что план операции оставался в силе. На какую-то секунду Каретников ощутил обычное врачебное удовлетворение от совпадения диагнозов — его и лаборатории, но тут же, усилием заглушив это в себе, сделал первый разрез.