Скитальцы - Марина и Сергей Дяченко

— Виноват…

Лис вернулся за полночь.

Сперва послышались под окном приглушённый хохот и неразборчивая болтовня, потом кто-то жалобно завёл песню, которая тут же и оборвалась коротким вяканьем — похоже, певец получил дружеским кулаком по спине.

Непродолжительная тишина сменилась вознёй в коридоре, заскрипела открываемая дверь — в полной темноте в комнату ввалился Лис.

Застонала под весом тощего тела деревянная кровать, зашелестела ткань, потом упал на пол один башмак и следом — другой. Лис сладко вытянулся и удовлетворённо зевнул, вспоминая, очевидно, сегодняшние похождения и большой успех своего исполинского огурца. Уже задрёмывая, он вдруг услышал негромкое Эгертово:

— Гаэтан…

Лисова кровать скрипнула — удивлённый, он перевернулся на бок:

— Ты почему не спишь, а?

Рассеянное благодушие в голосе выдавало некоторое количество выпитого Лисом вина.

— Гаэтан, — повторил Солль со вздохом. — Расскажи мне, что ты знаешь о господине декане.

Стало тихо, очень тихо; где-то в отдалении вскрикивал сверчок. Стукнул ставень; снова тишина.

— Дурак ты, Солль, — сказал Лис уже другим, трезвым голосом. — Нашёл, о чём спрашивать среди ночи… — он помолчал, сердито сопя, и добавил раздражённо: — Да и тебе, между прочим, виднее… Он твой знакомец вроде бы…

— Вроде бы, — сказал Солль шёпотом.

— Ну и вот… И спи себе, — кровать под Лисом прямо-таки зашлась скрипом, так резко он отвернулся лицом к стене.

В стекло билась ночная бабочка — дробный стук маленьких крыльев то обрывался, то оживал с новой силой. Можно было закрыть глаза или держать их открытыми — одинаковая тьма, густая, как воск, залепляла глазницы. Солль притих — как всегда в темноте, ему было очень, очень не по себе.

Кровать Гаэтана ожила вновь — скрип оборвался на самой высокой ноте.

— А что тебе господин декан? — свистящим шёпотом Лиса спросила темнота. — Что тебе до него? И что ему до тебя? А?

Солль натянул одеяло до самого подбородка. Сказал в невидимый потолок:

— Он обещал… помочь мне. А я… не знаю. Я боюсь его… А тут ещё она…

— Кто — она? — тут же поинтересовалась темнота.

— Она… Тория, — губы Эгерта неохотно, через силу сложились в это имя.

— Тория? — переспросил Лис опасливо и вместе с тем мечтательно. Шумно вздохнул и печально бросил: — Забудь.

Далеко-далеко, в городе, перекликались ночные сторожа.

— Он учит её… колдовству? — с замиранием сердца спросил Эгерт.

Лис снова раздражённо завозился в постели:

— Дураком родился, дураком и помрёшь… Он никого не учит… магии! Это тебе не арифметика и не сапожное дело…

И снова тишина, нарушаемая шорохом бабочки да сердитым сопением Лиса.

— Но ведь он маг? — снова спросил Солль, преодолевая невольную робость. — Ведь он великий маг? Я ведь потому и…

Он хотел сказать, что затем и пришёл в город, чтобы встретиться с великим магом, о котором слышал на дорогах и постоялых дворах; хотел сказать — и запнулся, побоявшись выдать о себе больше, чем следует. К счастью, Лис ничего не заметил — кровать под ним снова заходила ходуном.

— Я… — снова начал Солль, но Лис неожиданно перебил его. Голос рыжего Гаэтана звучал непривычно серьёзно, даже несколько патетически:

— Я в университете второй год… И вот что тебе скажу. Декан Луаян, он… Может, и не человек вовсе, — он перевёл дыхание. — Нет, зла никому не делает… Историю лучше него никто на свете не знает, это точно… Только ты правильно его боишься, Солль. Было однажды… Ты только не болтай… Но я сам видел, Солль! Появилась на площади старуха с барабанчиком… Нищая, барабанила и милостыню просила. Говорили о ней… что глазливая, что лучше обходить десятой дорогой… А я возьми да и подойди, любопытно стало… Вижу, декан идёт… Поравнялся со старухой, да вдруг как развернётся, как взглянет… Я рядом стоял, говорю, но меня чуть не убило этим взглядом… А старуха барабанить-то бросила, да как зашипит! Чего-то шепчет, а ни слова не разобрать, слова лязгают, как замок ржавый… Ну и… декан тоже ей… сказал. Такое слово… Потом три дня в ушах отдавалось. И потащил её… Не руками, а так, будто на верёвке невидимой… И я за ними потащился, дурак, хоть и поджилки тряслись… Завернули в подворотню, и старуха… Там, где стояла старуха, гляжу, змеюка здоровенная, склизкая, извивается, на декана пасть разевает, а он тогда руку поднял, и из этой руки…

Лис странно осёкся и замолчал. Солль лежал, с трудом сдерживая нервную дрожь.

— Ну? — выдавил он наконец.

Лис завозился. Встал. Пошлёпал руками по столу, разыскивая огниво.

— Ну?! — простонал Эгерт.

— Ну, — глухо отозвался Лис, высекая искру. — Декан спрашивает: чего тебе надо? А она шипит: вольнослушателя Солля на съедение…

Загорелась одинокая свечка. Эгерт, мокрый как мышь, плюнул с досады и то же время вздохнул с облегчением: соврал, проклятый шутник. Соврал… Наверное.

Лис стоял посреди комнаты со свечкой, и чёрные тени на стенах вздрагивали — у Гаэтана мелко тряслась рука.

До самого рассвета оба старательно прикидывались спящими. Утром, проведя несколько долгих минут в изучении косого шрама на поросшей щетиной щеке, Эгерт превозмог себя и отправился на лекции.

Декан Луаян спустился из своего кабинета несколько раньше, чем обычно; завидев его в конце коридора, Эгерт отпрянул в тёмную, сырую нишу стены. Не заметив Солля или не подав вида, что заметил, декан проследовал мимо; тут-то его и нагнал Лис.

Эгерт не видел его, слыша только непривычно робкий, сбивчивый Гаэтанов голос: Лис, кажется, просил за что-то прощения. «Проклятый язык… — доносилось до Эгертовых ушей. — Сам не знаю, как… Клянусь небом, впредь буду молчать, как рыба…»

Что-то мягко, спокойно отвечал декан. Голос Лиса, кажется, повеселел; застучали, удаляясь, его каблуки.

Декан постоял в раздумье; потом повернулся и, остановившись напротив ниши, тихонько позвал, глядя в сторону:

— Эгерт.

Кабинет казался огромным, ненамного меньше самого Актового зала; солнечный свет тонул в тёмных портьерах — бархатные полотнища лежали на окнах, как тяжёлые веки на воспалённых глазах, погружая комнату в полумрак.

— Посмотрите, Эгерт… Вам, наверное, любопытно — так и посмотрите…

Посреди кабинета помещался письменный стол с трёглавым медным канделябром; рядом стояли друг напротив друга два деревянных кресла с резными высокими спинками, а позади стола, на гладкой пустынной стене, тускло поблёскивало развёрнутое птичье крыло — кованое, стальное.