КОШМАР : МОМЕНТАЛЬНЫЕ СНИМКИ - Брэд Брекк

Где-то в подсознании я понимал, что давно был алкоголиком, с самой первой рюмки. Что-то она со мной сделала, чего не сделала с другими. Я начал пить с 14 лет. Алкоголь не пьянил меня. Он приводил меня в норму. Выпив, я чувствовал себя хорошо. Бодро. Собранно. Трезвым я чувствовал себя разбитым. Я отдавал себе отчёт, что со мной творится что-то глубоко неправильное, что-то, что отличало меня от других людей. Но выпив стакан-другой, я чувствовал, что поправился. Что мне хорошо. Нормально. Вот так оно всё и началось. Трезвому мне было хреново. А после пары глотков – нормально, как всем. И мне хотелось быть нормальным всё время. Поэтому я пил всё чаще и чаще. Мне кажется, я пристрастился к алкоголю с первого глотка.

Но все годы, что я пил, я отрицал свой алкоголизм. Если кто-нибудь говорил, что я пьяница, я смеялся в ответ. Если же кто-нибудь называл меня алкоголиком, мне хотелось его убить. Странно, но я был последним человеком, осознавшим свои проблемы с выпивкой. Я считал, что проблема не во мне. А в окружающем мире. Если мир изменится, то и мне незачем будет пить. Много лет я верил в эту чушь.

Но правда такова, что всё это – дерьмо. Я был алкашом, и как всякий алкаш хлебал до донышка перед тем как сдаться. В том-то и парадокс : чтобы победить, нужно сдаться.

Мне были неведомы признаки алкоголика. Я считал, что я слишком молод, слишком хорош и великолепен. Ведь у меня была работа, разве нет? А две новые машины? А чудесный дом? А жена и двое детишек?

Я не был тем потрёпанным и обоссанным пьянчугой-неудачником, который лакает политуру и ванильную эссенцию, подбирает бычки и обретается под мостом на 12-ой улице.

Но я был чересчур благодушен, чтобы задуматься над тем, что со мной что-то неладно. До последней минуты я "боролся" с выпивкой. А бороться с выпивкой всё равно что бороться с желе : желе побеждает, потому что ты никак не можешь ухватить его за глотку.

Сначала я испугался, что свихнулся окончательно, что лечения нет и нет пути назад.

Но, с другой стороны, это всего лишь болезнь. У неё есть имя. Алкоголизм. И результат болезни предсказуем. Следовательно, мне надо было решить для себя одно : хочу ли я жить дальше или нет.

Вот и всё. Очень просто. У меня был выбор.

Если я хотел жить, то работы впереди был непочатый край. Если нет, ну что ж, я и так делал всё, чтобы убить себя. Знай себе продолжай начатое.

Я понял, что нужно задать несколько вопросов.

– Мне всё время страшно, не знаю почему, – сказал я доктору. – У меня кошмары, я подскакиваю в три ночи от ужаса. Я не могу проспать несколько часов кряду, и мне надо выпить, чтобы уснуть. Меня не покидает чувство обречённости. Иногда я просыпаюсь среди ночи весь в поту, меня колотит и выворачивает наизнанку от рвоты. Я должен пить, чтобы жить.

Он ответил, что всё это моя болезнь, но выход есть. Он сказал, что тысячи людей готовы помочь мне чем и как угодно при условии, что я сам хочу себе помочь.

Я ответил, что мне нужно волшебное лечение. Какая-нибудь серебряная пуля. Пилюля. Операция. Психотерапия. Новое чудесное средство. Или сильное лекарство.

– Если б только мой мир изменился, то и я бы бросил. Как думаете, священник поможет? Или, может быть, длительная госпитализация?

От алкоголизма лекарства нет, сказал доктор, эта болезнь неизлечима, но её можно притормозить.

У меня мечта, сказал я ему, проснуться однажды и осознать, что все мои проблемы исчезли.

На что он ответил, что в один прекрасный день проблемы обязательно исчезнут. Может быть, даже очень скоро. Но если я не брошу пить, то могу в этот день просто не проснуться. И тогда мне останется только проклинать этот день. Он добавил, что болезнь только притаилась и ждёт, когда я совершу ошибку – сделаю глоток. Одного глотка будет много, а тысячи глотков – не хватит. Если я сделаю хоть глоток, болезнь снова схватит меня за горло.

– Я ветеран Вьетнама, док. Могу одной левой положить на лопатки и Джона Ячменное-Зерно, и его братана Демона Рома.

Он засмеялся и сказал, что не сомневается во мне, но предупредил, что эти братишки хитрее Вьет Конга. Если я не брошу пить, мне будет всё хуже и хуже, пока я совсем не развалюсь, или не вляпаюсь в тюрягу или дурдом, или меня не отправят на кладбище на вечное поселение.

– Вот такая у тебя альтернатива, Брэд…

– Я был везде кроме кладбища, и очень долго пытался туда попасть. Там мои товарищи, вы знаете…

Он снова засмеялся. Мне не понравился его смех. Будто ему было известно что-то такое, чего не знал я.

– Не нравится мне ваша альтернатива! – сказал я. А он ответил, что это добрый знак. Я стал объяснять ему, что жалею, что не пал смертью солдата во Вьетнаме. Он ответил, что понимает меня, и добавил, что от меня и не требуется, чтобы мне нравился такой выбор. Что мне нужно лишь прекратить пить.

Звучало убедительно. Он начинал мне нравиться. Я даже поверил ему. Я спросил, что с моей печенью. Цирроз, сказал он. Печень увеличена. Поэтому и болит всякий раз, когда я сгибаюсь завязывать шнурки. Печень увеличилась, продолжал он, и проработает не больше шести месяцев, если не принять срочных мер. Если оставить всё как есть, то отправляться мне прямиком на кладбище, поближе к своим друзьям.

– Не такой я парень, чтоб вот так подохнуть! – сказал я.

Он улыбнулся : я не первый, кто умирает от алкоголизма в двадцать с небольшим.

– Чёрт возьми, док, мне всего-то 27…

Он сказал, что таких парней было пруд пруди. Добрых. Славных. Здоровых. С семьями, талантами, гением – всем, что требуется для жизни.

– Так значит, я пришёл куда надо.

– Да, может быть, тебе посчастливится, – сказал он, – у тебя ещё есть время.

Я прошёл программу реабилитации и выписался через 30 дней, просветлённый и окрылённый надеждой, что способен бросить пить раз и навсегда.

Лечение проходило сурово. Врачи ставили меня с ног на голову, лезли в мою задницу в резиновых перчатках и выворачивали внутренностями наружу. Каждый день я принимал психогенное слабительное в форме групповой терапии, это было очень болезненно. Я должен был рассказывать о себе, от этого ныли старые раны и становилось крайне неловко. Словно я маршировал голышом на параде в День независимости.

Долгий процесс разборки, чистки и сборки называется реабилитацией. Главная разница между началом и концом заключалась в том, что в конце процесса я чувствовал себя гораздо лучше, потому что не пил и правильно питался.

А это уже прогресс. Имея такую болезнь, положительный рост измеряешь не в ярдах, а в долях дюйма. Лишь в больнице я осознал, как сильно ненавидел сам себя. При поступлении я представлял из себя такую мерзость, что вполне мог заменить Дориана Грея на развороте журнала "Плейгёрл".

Выписавшись, я…м-м-м…чувствовал себя лучше. По крайней мере, я мог смотреть на себя без содрогания.

Я вступил в общество "Анонимных алкоголиков" и каждый вечер стал посещать собрания в Баррингтоне и Палатайне. Мы с Мэрилу снова были вместе и очень надеялись на то, что нам удастся сохранить наш брак.

Мне повезло. Я не потерял работу. Я трудился в газете, которая ясно представляла, чтo есть алкоголизм – неизлечимый недуг, который, тем не менее, можно держать в узде, чтобы не больше чиха пятнал нравственные устои человека.

Но тени Вьетнама по-прежнему преследовали меня. По-прежнему в голове была сплошная каша о войне. Злость и ярость в груди. Я хотел поговорить об этом с кем-нибудь, кто бы понял меня. Но с кем?

Меня понял бы Билли, но у него была своя семья в Южной Каролине, он должен был о ней заботиться. И я подумал, что у него наверняка такие же проблемы с самим собой. Я не мог его беспокоить.

Я стал обидчив и первые восемь месяцев периодически слетал с катушек. Вечером напивался, наутро уже был как огурчик и шёл после работы на собрание "Анонимных алкоголиков".

Теперь меня посещали кошмары иного рода. Вот мне снится, что после нескольких срывов я сижу на обочине, как раз напротив "Анонимных алкоголиков", и сосу вино из горлышка. Какой-то "анонимщик" любопытствует, почему я не возвращаюсь. А я отвечаю, что могу вернуться, но не могу оторваться от горлышка. И тут я просыпаюсь в холодном поту. Всё словно наяву. И я понимаю, что возврат к питию означает верную смерть.

Я сознавал свои проблемы. Или хотя бы часть проблем. Я знал, что мне больше не пить без вреда для себя. Я знал, что с первым глотком моё поведение становится непредсказуемым. И всё равно лез на рожон. Я говорил себе, что могу выпить один стакан. Только один. Я заработал хотя бы один стакан. Если я не заслуживаю его, то кто же?

Это пьяная рулетка. Один стакан всегда оборачивался двадцатью, мать его. И я возвращался туда, откуда начинал. Проверка была такая : три месяца пей по два стакана каждый вечер. Не один и не три. Просто два стакана за вечер. Если можешь выдержать такой темп, то, скорее всего, у тебя нет никаких проблем. Если не можешь, то тебе лучше просто глядеть на бутылку. Я никогда не ставил перед собой цели напиться. Но после первого глотка удержу мне не было. Я мог убить за глоток. Однажды я даже гонялся с ножом за матерью, когда она спрятала от меня выпивку. А когда она убежала к соседям и вызвала полицию, я растворился в ночи. Я всегда напивался до беспамятства, до умопомрачения. Я не мог просто выпить один или два стакана. Я всегда пил больше. А потом ещё. И ещё…