Дочь Востока. Автобиография - Беназир Бхутто

его крикетной битой по голове. «Я офицер разведки, коммандос!» — орал майор.

Я вызвал полицию, хотя не был уверен, друзей вызываю или врагов. Прибытие полиции спугнуло военных, они удрали, но майора удалось задержать. В его машине полиция нашла ящик с пивом и виски, который он, очевидно, собирался потом «найти» в нашем доме. В его записной книжке оказалось множество телефонных номеров генералов и министров режима.

Майор Кайюм прикинулся сумасшедшим. Военные власти тоже сразу же заявили, что он вдруг сошел с ума и они за действия бедного умалишенного ответственности не несут. Но мы знали, что это не так. Встреча, оказанная Беназир населением страны, настолько испугала власти, что они не смели открыто выступить против нее. Вместо этого «сумасшедшему» майору поручили убрать ее или сделать так, чтобы она не смогла продолжить поездку по стране. Полиция очень скоро отпустила его, а, когда он вернулся в свою деревню, его вдруг застрелили. Мы считаем, что режим убрал неудачливого майора как опасного, знающего слишком много свидетеля.

Гуджранвала. Фейсалабад. Саргодха. Джелум. Равалпинди.

«Прием в Лахоре — исключение, — заявляли наши критики и некоторые газеты. — В других городах ничего подобного не повторится». Они ошиблись. Мы оставили Лахор в полдень 12 апреля, намереваясь к пяти вечера прибыть на митинг в Гуджранвалу. Но дороги оказались настолько забитыми людьми, что до Гуджранвалы мы добрались к пяти утра следующего дня. «Никого там не будет», — решила я, но ошиблась. Народ ждал всю ночь, на площади негде было яблоку упасть.

«Надо попробовать передвигаться быстрее», — обратилась я к одному из добровольных организаторов-телохранителей. Но ничего не вышло. Слишком много народу и в промежутке Гуджранвала — Фейсалабад, восемьдесят километров мы преодолели за шестнадцать часов, двигаясь в сопровождении конвоя из грузовиков, автобусов, мотоциклов, рикш, сметавших встречное движение на обочину. Тысячи людей шагали рядом с нашим грузовиком всю ночь, как своеобразный почетный караул. Я по-прежнему бодро махала руками, стоя на сооруженной в кузове платформе. «Усыпайте все вокруг цветами, устилайте жемчугом дорогу, по которой едет Беназир!» — распевали сопровождающие меня люди. Мы в грузовике, в свою очередь, молились: «О, Господь, верни те дни, в которые страдающие и бедняки были счастливы. Дай нам храбрость и мудрость оправдать чаяния народа».

Солнце поднималось над Фейсалабадом, когда мы въезжали в этот промышленный центр, снова с полусуточным опозданием. Митинг здесь планировался на том самом стадионе, где я девять лет назад, ужасно переживая, вся на нервах, выступила с первой речью. Я снова была уверена, что все разошлись по домам и спят, но, когда грузовик наш вполз в ворота стадиона, раздался рев сотен тысяч глоток: «Ком ке такдир? — Беназир, Беназир! — Кто судьба народа? — Беназир, Беназир!» Возбуждение не улеглось и когда мы после митинга покинули стадион. Рабочие промышленных предприятий не забыли партию, уважавшую их, обеспечившую им право на труд. Хотя многие из владельцев заперли ворота своих предприятий, чтобы воспрепятствовать рабочим продемонстрировать поддержку своей партии, люди просто перелезали через заводские заборы, чтобы присоединиться к толпе.

Джелум, поставляющий рекрутов для армии; Равалпинди, город правительственных чиновников, — даже здесь, где население верно служит генералам, народу на митингах не убавилось. Иностранные журналисты и телеоператоры глазам не верят, обозревая людские массы и нацеливая на них объективы, показывая происходящее своим землякам. Мои земляки на своих домашних экранах этого не увидят. Хотя военное положение якобы отменено, режим запретил показ моего лица по пакистанскому телевидению.

Пресс-конференции, звонки соболезнования, встречи с членами партии, с партийным руководством. Не знаю, откуда я черпаю энергию. Конечно же, подпитывает поддержка народных масс, но иногда охватывает печаль. Вспоминаю распростертого на ковре в Каннах Шаха, вспоминаю отца в камере смертников. Хоть на момент бы оживить их, показать, что страдали они не зря. В детстве нас учили, что нет жертвы, слишком высокой, чтобы не принести ее на алтарь родины. Но жертвы нашей семьи все же удручают.

Чтобы не усугублять личную печаль, прошу изменить маршрут следования так, чтобы он не проходил мимо Центральной тюрьмы Равалпинди, в которой казнили отца. Но не могу забыть трагедий и жертв товарищей по борьбе. В Гуджранвале я посетила могилу Первеза Якуба, первого, совершившего самосожжение в знак протеста против смертного приговора отцу. В Равалпинди навестила семью одного из троих молодых людей, повешенных в августе 1984 года.

Столько потерь, столько трагедий… Парню было лишь шестнадцать, когда его арестовали, и девятнадцать к моменту казни. «Посмотрите, сколько народу, — сказала мне его мать. — А было время, когда с нами боялись встречаться».

Мы направились в Пограничную провинцию, в Пешавар, на границе провинций президент пенджабской ПНП торжественно «сдает» меня с рук на руки президенту ПНП Приграничья. Снова дорога забита, прибыли мы к ночи. Власти приказали выключить уличное освещение, чтобы меня никто не смог видеть, но люди зажгли факелы, экраны домашних видеоплееров, чтобы меня осветить.

Мой «шеф безопасности» выглядит озабоченным. Не без причины, ведь машина медленно ползет по узким улицам древнего торгового города всего в часе езды от Хайберского перевала. Рядом Афганистан, здесь, возле границы, возле Пешавара, сосредоточено три миллиона афганских беженцев, которых поддерживал Зия. Мы слышали зловещие толки, что режим подбивал афганских моджахедов разделаться со мной. Без моего ведома «шеф безопасности» подговаривает сопровождающих меня женщин, в числе которых и его жена, как бы ненароком окружить меня плотнее, чтобы затруднить задачу снайперам. Мера не слишком эффективная в ночном мраке, однако, к счастью, никто на мою жизнь не покушался.

— Приветствую храбрых пахтунов, которых приветствовал и отец мой, — обращаюсь я к хлопающей в ладоши аудитории на стадионе, освещенном светом от наших собственных генераторов. Здесь мое выступление осложнилось тем, что один из помощников потерял тезисы речи. Но представиться здешней общине, реально угрожающей отделиться от Пакистана и образовать свою собственную страну, Пахтунистан, крайне необходимо. Не менее важно убедить консервативных патанов, что женщина способна руководить ими.

— Говорят, что я слабая женщина, — выкликаю я в аудиторию, на 99 процентов состоящую из мужчин. — Но я женщина-мусульманка. Мусульманские женщины гордятся традициями, гордятся славным наследием, терпением биби Хаиджи, жены пророка, мир да пребудет с ним, гордятся упорством биби Зейнаб, сестры имама Хусейна, храбростью биби Айши, любимой жены пророка, верхом на верблюде возглавившей воинов-мусульман. Я дочь мученика Зульфи-кара Али Бхутто, сестра мученика Шаха Наваза Хана Бхутто, я ваша сестра. И я вызываю своих противников встретиться со мной на поле боя, на демократических выборах. — Хлопанье перерастает в приветственные возгласы. — Зия за! — восклицаю я, используя пуштунское слово, означающее «вон!». — За, за! — подхватывает