Балатонский гамбит - Михель Гавен

Она поднялась на постели, протянув руку, тоже взяла сигарету.

— Джилл была права, мне надо было дать о себе знать, — она вздохнула, опустив голову.

Он подошел, щелкнув зажигалкой, дал ей прикурить. Потом сел на постель, опираясь спиной на стену, она повернулась, положила голову ему на колени.

— Почему, Мари? — он посмотрел ей в глаза. — Ты не поверила мне до конца?

— Я сама не смогла пойти до конца, — призналась она. — Наверное, впервые в жизни. Потеряв сначала взрослого сына, потом того, другого, который мог бы родиться, я побоялась разрушить чужое счастье.

— Какое счастье? — он провел рукой по ее волосам. — Зигурд знала еще в тридцать девятом, что ты мне очень нравишься, но Лина убедила ее, что это все молодость, ветер в голове, мальчишкам нравятся распущенные женщины, она так о тебе говорила, — Маренн слабо улыбнулась, кивнув. — С рождением первого ребенка все пройдет, он остепенится, забудет. Не прошло. Не забыл. И она почувствовала это. Когда я освободился, она долго молчала. Потом призналась, что даже в письмах ощущала это. «Я была тебе товарищем, все равно, что товарищем по оружию». Но в каждой строчке чувствовалась тоска, неизбывная тоска по другой, той, что разбудила не долг, а страсть. Тоска одинокого орла, который утратил подругу, но вынужден жить, чтобы выкормить птенцов. Он смотрит в синее небо, ловя каждый шорох, в слепой, безумной надежде, что она снова прилетит. Но ее нет. Я дождался, моя надежда все-таки сбылась.

Маренн вздрогнула, закрыла глаза. Он положил руку ей на грудь.

— Когда я смотрел на тебя в том кино, и потом в Арденнах, я думал, ее грудь ровно поместится в мою ладонь. И правда. Она точно по моей руке. Помещается в мою ладонь, — он слегка сжал ее, приподняв. Она открыла глаза.

— Я хотела вернуться к тебе в Австрию, — она приподнялась, прислонилась щекой к его груди. — Готовился приказ об эвакуации Шарите, мы с де Кринисом решили, что лучше всего эвакуироваться на юг Баварии, это зона наступления американцев. Я предполагала взять с собой Джилл, я знала, что — «Лейбштандарт» отступает от Вены. Я думала, это близко, мы сможем пробиться к нему, и будем вместе. Дальше — будь что будет. Но случилось это несчастье. Бомба попала на Беркаерштрассе, погиб Ральф, Джилл была тяжело ранена, практически на волосок от смерти. Это все решило окончательно, — она вздохнула. — Окончательно. Я уже не могла думать о том, кого я люблю, что лично мне надо. Я не думала о тебе, прости. Я думала только о ней, о том, как ее спасти. Все было очень плохо. Она лежала в Шарите, ее нельзя было трогать несколько дней, и я про себя думала только об одном, только бы ее состояние улучшилось до того, как большевики ворвутся в центр города, иначе все — смерть и для нее и для меня. Теперь Джилл совершенно здорова, она больше не жалуется на головные боли. Так что я спокойна, когда меня не станет, она будет жить здесь со своей семьей, я надеюсь. Я потеряла Штефана, я потеряла второго ребенка, которого хотела, которого уже любила. Потерять Джилл я уже не могла. Я не могла позволить, чтобы война отняла у меня последнее, — она помолчала, он, наклонившись, поцеловал ее волосы, щеку. — Когда русские пришли в Берлин, — она наклонилась, чтобы затушить сигарету в пепельнице, — мы с Джилл остались одни. Скорцени, Науйокс — все они уехали из Берлина. Они прятали какие-то документы, золото, организовали никому не нужный вервольф — идея Кальтенбруннера, а на самом деле уже обеспечивали себе послевоенное будущее. Я не сказала Отто, что полюбила другого, — она взглянула Йохану в лицо. — Мы с ним виделись после моего возвращения из Венгрии, но я так плохо чувствовала себя, что не могла с ним говорить. Просто отказала в близости, отказала навсегда. Ни о какой близости уже и речи быть не могло, все покатилось в пропасть. Я подумала, он будет защищать Берлин. Но ничего защищать они не собирались, — она грустно улыбнулась. — Защищала дивизия «Викинг», защищали другие, они уже были далеко, где-то в Альпах. Шелленберг был во Фленсбурге. Он вел переговоры с представителями Красного Креста и по моей просьбе дал знать леди Клемми, что я осталась в Шарите с тяжелораненой дочерью и психически неполноценными людьми, которые подлежат международной защите. Их было немало, целый этаж. Мне помогал Мюллер, его подруга Эльза Аккерман, Раух, — она помедлила, — он решил догнать Отто позже, чтобы все-таки помочь нам с Джилл как-то вырваться из Берлина, если Красный Крест опоздает. Потом Генрих тоже исчез, мы думали, что его убили. Лизу тяжело ранили, когда она пыталась проникнуть в свой дом, а там уже были большевики. Остался только Раух. Когда Йозеф и Магда покончили жизнь самоубийством, то есть их убили по их приказу, мы с Фрицем вернулись в Шарите. Там нас ждала Джилл, по счастью, она уже могла передвигаться сама, и Лиза, но она была без сознания. У нас было все, чтобы подороже продать свою жизнь — автоматы, гранаты. Рассчитывать нам было не на что, мы готовились умереть. И ждали, когда они придут в Шарите. Фриц мне сказал, что они на соседней улице. Как только перемирие кончилось, они пришли. Два танка и пехотинцы. Они уже были на первом этаже, и мы уже приготовили автоматы, но они остановились. И сами объявили, что не пойдут дальше. Леди Клемми — очень пунктуальная женщина. Она меня спасла, сама того не зная. Хотя ее эмиссары опаздывали, и большевики всячески задерживали их, она сообщила самому Жукову о своих намерениях. Клемми — крепкий орешек, она вроде меня, — Маренн улыбнулась. — Русские остановились на первом этаже, на второй они не поднялись. Раух вывел нас с Джилл тайком, ночью, через черный ход, мы еще долго скрывались в Берлине, потом все-таки вышли из города и добрались до швейцарской границы. Лиза осталась в Шарите. Эмиссары Красного Креста, прибывшие утром, взяли ее вместе с больными и ранеными. Она выжила, сейчас живет в Вюртемберге. Из Женевы мы приехали в Париж. Вальтер заранее подготовил нам с Джилл все документы. Там было отмечено, что мы обе находились в концлагере и нас освободили американцы. Это довольно в большой степени соответствовало истине, и именно это я имела в виду, когда выразила сомнения, что рейхсфюрер легко одобрит нашу женитьбу.

— Ты числилась заключенной концлагеря? — он приподнял бровь, взглянув на нее. — И носила погоны оберштумбаннфюрера СС?

— Напрокат, как я сама считала. Ты спрашивал, что он ответил Вальтеру Шелленбергу, когда тот подал рапорт? Он ему ответил: я вам разрешил жениться на польке, теперь вы хотите жениться на заключенной концлагеря. Не слишком ли, бригадефюрер? Тебе он мог сказать примерно то же.

— Но он же подписал рапорт Шелленберга.