Балатонский гамбит - Михель Гавен

— Нет, — она ответила совершенно спокойно. — Я поняла это. Я поняла, что кто-то есть. Проститутки, но было что-то еще, я почувствовала это.

— И это не вызвало у тебя презрения?

— Я же говорю, гомосексуалисты — это часть науки, которой я занималась и занимаюсь до сих пор, кстати. Я сразу вижу, кто и что собой представляет, кто действительно к женщине никогда не притронется, ему противна любовь с женщиной, и, конечно, он никогда не захочет иметь от нее детей. А кто — по обстоятельствам, по некой разбуженной в юности склонности, проявившейся не по его вине. По тому, как ты только смотрел на меня, я поняла, что если что-то и есть, то все это так, снять напряжение. И уж тем более по тому, как ты хотел ребенка. Жизнь жестока. Мне самой приходилось иногда поваляться в грязи, — она грустно улыбнулась. — Продавать себя — да, да. В Америке, когда я только туда приехала. Какие-то пьяные негры за центы скакали на моем императорском теле верхом, меня рвало от всего этого; я просто изошла этой рвотой с кровью, так мне было противно, но Штефану надо было есть. И я терпела. Это же не значит, что я стала проституткой.

— Я любил тебя, всегда. Только тебя я видел в фантазиях и в снах, и их было немало, от этого и Вестернхаген подвернулся, тебя же не было. Он всегда находил укромные места, где никто и не догадается. Мы курили, выпивали коньяк, потом тянули жребий, кто первым будет за мужчину, потом менялись ролями. Мне было отвратительно. Но в голове — только ты, только твое тело, столько всего твоего, столько этого бреда, что это надо было куда-то девать.

— Именно это я и поняла. Осторожно, — она высвободилась и снова села рядом, — ты мне плечо сломаешь. Вот как я быстро поставила тебе диагноз. Гомосексуализм — это тоже в первую очередь чувства, влечение, психология, а потом уже секс. Как между мужчиной и женщиной. Что же касается секса между мужчинами, это было и на Первой мировой войне. Мне было шестнадцать лет, когда я впервые это увидела в темном уголке штаба моего отца, между его адъютантами. Я сначала испугалась. Потом уж пугаться перестала. И, кстати, они оба были непрочь поразвлечься с дамами. А когда дам не было — друг с другом. Гомосексуалисты не получают по девять ран и не рвутся на опасные участки фронта, они испытывают недостаток мужества, а не его переизбыток. Из-за чего в определенных условиях появляются любовники мужского пола. То-то я заметила, что Вестернхаген куда-то исчез, когда я приехала. В Арденнах он был все время, кстати, поблизости от тебя, а на Балатоне его нет, то есть он где-то есть, но явно вне моего поля зрения. А на переднем плане — Франц Шлетт с его Ханнелорой, приставаниями к Натали, то есть полный натурал. Явно что-то поменялось.

— Я запретил ему вообще подходить ко мне близко, пока ты была на Балатоне, — он снова обнял ее, прижимая к себе. — Я очень не хотел, чтобы ты догадалась, что нас что-то связывает, что-то такое, что могло вызвать у тебя отвращение. Я боялся, ты подумаешь что-то, чего не было с моей стороны. Я знал, что ты психиатр, ты видишь и понимаешь больше, чем просто женщина. Когда ты уехала, Вестернхаген устроил мне сцену, я был удивлен. Это была ревность, и я понял, что у него это вполне серьезно. Мне не надо было соглашаться с самого начала. Но тяга к таким удовольствиям, запретным, а потому желанным, которую развил во мне брат, сыграла свою роль. Но я сказал ему, что все. Я люблю фрау Ким, возможно, она ждет от меня ребенка, я женюсь на ней, я хочу только этого, больше ничего. Это настоящая любовь, настоящий брак. Я не могу и не хочу ее оскорблять. Лучше я пойду к проститутке в Вене, если уж потребуется. Он начал пить, потом неожиданно для всех застрелился. Я переживал это. Это случилось в тот день, когда ты позвонила по связи рейхсфюрера, потому я немного сухо разговаривал с тобой, но я был потрясен. И Дитрих тоже знал, и тоже был потрясен, что все дошло до этого. Но ничего иного быть не могло, я не мог себе представить, как это все будет, как поддерживать с ним связь, даже если ты ничего не узнаешь.

— Его наверняка можно было бы вылечить. Я бы смогла это сделать.

Она наклонилась, поцеловала его в губы, перебросив длинные волнистые волосы на одну сторону.

— Как? Так же, как и меня? — он сжал ее руку.

— Нет. Обычными сеансами психотерапии, — она пожала плечами. — Просто что-то зациклило в психике, может быть, после ранения. Я помню, у него было серьезное ранение в голову. Ведь изначально ничего с ним такого не было, я уверена. Иначе как он оказался в СС? Его же проверяли и опытные психиатры, в том числе.

— Наверное, так. Но я потом уже мало думал о нем. В Австрии я постоянно думал о тебе, о том, как ты там, в Берлине. Как ты и Джилл. В плену я искал любую возможность, чтобы узнать о твоей судьбе. Я спрашивал всех, кто в этот момент был там. Я просил спрашивать своих друзей, и они помогали мне. Все, что мне удалось выяснить, что в последний раз тебя видели в фюрербункере 1 мая, когда было объявлено перемирие на один день. Ты прощалась с Магдой Геббельс, оттуда ты ушла в Шарите. А утром, когда перемирие закончилось, больницу захватили русские танки. Больше тебя никто не видел. Я понял, что они тебя убили. Мне что-то говорили, что ты ждала эмиссаров Красного Креста, но приехали они или нет, я не знал. Меня угнетало то, что они не только тебя убили, — он прижал ее к себе. — Они еще изнасиловали твое прекрасное тело, которое я так любил, которое было средоточием всех чувств, всей моей страсти к тебе. Это было невыносимо — думать об этом. Я думал об этом миллион раз, и в бессилии сжимал кулаки от бешенства. Это было мукой похлеще ожидания смертной казни. Я любил тебя тогда, любил потом все годы в тюрьме, я часто думал о тебе, думал о том, как ты погибла. И это примирило меня с моей собственной участью, — он отстранил ее, встал, подошел к окну, посмотрел на море. — Здесь красиво. Я думал, — продолжил через мгновение, закурив еще одну сигарету, — когда они казнят меня, мы встретимся с тобой, там, на небесах. И больше никого не будет, только мы вдвоем. Мне даже хотелось, чтобы это случилось поскорее. Когда я спрашивал себя, за что я терплю всю эту несправедливость, я знал ответ: за то, что я добился своего, я был с ней счастлив, я был ею любим и сам любил ее со страстью, не помня себя. Никого и ничего не помня. Хотя бы несколько ночей и дней. За эту страсть я и плачу теперь. Я не мог себе представить, что ты жива, и я ничего не знаю об этом. Как бы мне и не нужно знать. Я давно уже не надеялся на встречу.

Она поднялась на постели, протянув руку, тоже взяла сигарету.

— Джилл была права, мне надо было дать о себе знать, — она вздохнула, опустив голову.

Он подошел, щелкнув зажигалкой, дал ей прикурить. Потом сел на постель, опираясь спиной на стену, она повернулась, положила голову ему на колени.