Коммунисты - Луи Арагон

реже, и ты мог бы когда угодно видеть детей. А теперь…

— Это верно, но выбирать не приходится. Война. И хуже чем война.

— Ты думаешь, для партии положение осложнится?

— Так, по крайней мере, сказал Мурр. Он-то и передал мне…

— Вот как?

Аннета представила себе Мурра — бледного, коротко остриженного человека с тонкими губами. Он работал в секретариате партии. Она никогда не поверила бы, подумалось ей, что судьба явится к ним в образе Мурра. — В сущности… от тебя требуют только, чтобы ты предупредил события? — медленно произнесла она. — Потому что ведь партию все равно объявят нелегальной. Верно?

— Все к этому ведет: вой, который подняли, подтасовка польских событий; они пытаются повторить тот же трюк, разжалобить общественное мнение, как после пакта. А размах их операций! Понимаешь, в один прием им бы это не удалось. Начали с запрещения газет, чтобы нарушить связь, путем мобилизации дезорганизовать партию, затем… Настоятельно советую тебе читать «Попюлер». Там изо дня в день видишь, как они ведут подкоп… то в одном профсоюзе, то в другом… как травят товарищей, заставляют их высказываться. Каждый день Блюм поддает жару. Ты видела, какими методами они действовали против членов бюро ВКТ, которые не захотели стать предателями? Устроили собрание без них, приняли грозную резолюцию… разумеется, без их подписей. И Блюм не замедлил объявить, что они не подписали, потому что предпочли уклониться… Форменный провокатор! Фрашон[193] и все товарищи заявили протест. А что ответил «Попюлер»? Что они протестуют против Жуо[194] и компании… и обходят молчанием вторжение советских войск в Польшу… На самом деле — это освобождение тех областей Украины и Белоруссии, которые двадцать лет назад захватила панская Польша с помощью Вейгана… Кашен написал об этом Блюму, а Блюм воспользовался его письмом, чтобы говорить о «всеподчинении» Кашена Кремлю… «всеподчинение!» Куда вернее отнести это к человеку, который всячески приукрашал цели лондонского Сити каждый раз, как получал соответствующие инструкции, называя предоставление Франко свободы действий «невмешательством» в дела Испании, объявляя теперешнюю войну войной за демократию, а ведь она началась с запрещения «Юманите». Да, всеподчинение Блюма целям капиталистов. И знаешь, что характерно для него? Необыкновенная способность называть красивыми именами грязные дела, маскировать самые наглые действия международного капитала… Ты даже и вообразить себе не можешь, что творится тем временем на заводах… ни арбитража, ни коллективных договоров… полный произвол хозяев… грабеж… на этом они, конечно, не остановятся. Они пойдут дальше. Через месяц, безусловно, что-то будет предпринято…

— Против Гитлера?

Мишель засмеялся. Она тоже рассмеялась, только зеленые глаза ее остались серьезными. Она сказала: — Послушай…

— Что?

— Мурр говорил тебе… словом, есть какая-нибудь директива… насчет меня?

— Не понимаю.

— Очень просто: я хочу знать, кто решил, чтобы мы разошлись, ты или партия?

— Какая чепуха! Это давным-давно решила ты сама.

— Почему ты увиливаешь? Пожалуйста, без глупостей! Между нами это не нужно. Я тебя спрашиваю, это партия решила, чтобы ты ушел в подполье один?

Мишель ответил не сразу. Он вовсе не думал увиливать. Просто не понял вначале. А теперь его точно осенило.

— Аннета… — сказал он очень тихо.

— Ответишь ты наконец?

— Ты бы это сделала?

— Да, если только нет особого указания партии.

Они долго молча шли по пескам. Мишель нагнулся, подобрал белый камешек с широкой красноватой прожилкой и стал подбрасывать его на ладони. Они уже не шли под руку. Не старались больше идти в ногу. Аннета остановилась и обеими руками придержала волосы, которые трепал ветер. В этой позе она, несмотря на довольно полную грудь, была похожа на подростка.

— Не знаю, понимаешь ли ты, мадам Фельцер, — начал он, под шуткой скрывая волнение, — понимаешь ли ты, чтò такой шаг означает на будущее…

— Отлично понимаю.

— Я не об опасности говорю. Не о том, как придется жить ближайшие недели, месяцы. Я говорю о после… если будет «после».

— «После» бывает всегда. Не для нас, так для других… так что же ты хочешь сказать?

— Я хочу сказать… если мы… если ты не воспользуешься таким случаем, таким исключительно удобным случаем… как ты думаешь, после, пережив вместе все, что нам предстоит пережить, захотим мы разойтись?

— Мишель Фельцер, я тебя не понимаю. После будет видно. И если нам все-таки захочется быть вместе, я не вижу в этом никакой драмы. А захочется разойтись, — разойдемся, канитель тянуть не будем, мы не из таких.

Фельцер отшвырнул камешек и хотел взять жену за руку. Потом решил, что это будет слишком сентиментально, опустил руки и сказал приглушенным голосом: — Погоди, погоди… ничего не надо преувеличивать…Ведь нам, что ни говори, нелегко было свыкнуться с этой мыслью… теперь мы кое-как примирились с ней… но начинать все заново, да еще после того, что нам предстоит…

— Будто тебе уж так трудно было свыкнуться с этой мыслью?

— Я же сказал — ничего не надо преувеличивать. Конечно, не так уж легко. Послушай, можно задать тебе один вопрос? Я понимаю, что отчуждение между нами…

— Ну, уж и отчуждение…

— Да, да, отчуждение. Я не преувеличиваю. И вызвано оно прежде всего моим образом жизни. Значит, вина во мне, если вообще тут можно говорить о вине…

— Заметь, я не отрицаю. Тебе это обидно?

Он пропустил ее вопрос мимо ушей. Он отлично знал, что из них двоих в Аннете все-таки больше романтики. Как она, девушкой, представляла себе жизнь? Подобно всем девушкам, она мечтала играть в Ромео и Джульетту. В Ромео я не очень гожусь, думал Мишель. Так или иначе, между ними с самого начала было решено, что романтика — чушь, что в них ее нет ни на иоту, что это все отжило свой век, а главное — несовместимо с работой в партии. — Ну, хорошо, — проговорил он, словно подводя итог множеству мыслей, продуманных ими обоими, и она так и поняла его. — Но… — продолжал он, — ты вправе ответить мне или не ответить… Только знай: если это и так, я ни в чем не упрекну тебя, мое поведение дает тебе на это полное право. Ну и так далее. Можешь отвечать или не отвечать…

Он все не решался задать свой щекотливый вопрос. Тогда она спросила напрямик: — Ты хочешь знать, есть ли у меня любовник? Верно? Так вот, дружок, любовника