Коммунисты - Луи Арагон

Устрика только о том и думала, чтобы ее любимый сыночек не крестьянствовал, как она, а сам Устрик сейчac сказал, что не хотел бы видеть своего сына учителем! Гильом вспомнил товарища, которого послали учиться в федеральную партийную школу. А потом он стал партийным работником. Когда ему пришлось уйти с завода, для него это было трагедией, да, трагедией! А ведь работал он на химическом производстве, очень вредном для здоровья…

— Нечего сказать, хороши. Приперлись! Куда теперь идти? Пожалуй, лучше вернуться обратно, той же дорогой — здесь не пройдешь. Не видишь разве — колючая проволока!

Гильом встрепенулся. Вот задумался-то: ничего не слышал, что говорил Устрик. Устрик рассказывал о матери. Он, должно быть, сильно любит свою старушку. — Вот как, тут не пройти? Боишься штаны порвать? — По ту сторону проволоки рос частый кустарник. Трава доходила им до плеч, над головой вились рои мух. Река тут же, рядом, очень близко. Подняться вверх по течению, и все. Небо совсем заволокло.

— Ну, а как же ты в конце концов стал коммунистом?

Должно быть, Устрик только и ждал этого вопроса. Стоит дать им повод — и таким охотникам поговорить, рассказать о себе, удержу не будет. Пока Устрик говорил о крестьянах, о своей жизни в деревне, Валье слушал и понимал. Но теперь, когда пошел рассказ про экзамены, про споры, которые он вел с товарищами об СССР, про то, чем у них набита голова, про все эти вопросы — как это по-ихнему? — проблемы… Выходит, Устрик вступил в партию именно потому, что перестал быть крестьянином, потому, что стал интеллигентом. А для Гильома все было наоборот: для него партия была его классом, логикой его класса. Она была утверждением его класса, но только Гильом так бы не выразился. Устрик мог думать: останься я тем же, кем был мой отец, — я бы не стал коммунистом. Деклассированный, что и говорить. А вот его старик, все равно, как бы он там ни путал — может быть, потому, что работал в такой маленькой мастерской, где хозяин недалеко ушел от рабочего, — будь он у Виснера, как Фирмен, он обязательно поступил бы так, как Фирмен. Гильом был твердо убежден, что он просто нашел ту дорогу, которую искал его отец. Ведь не остался же старик у Блюма… А какой окольный путь проделал Устрик, прежде чем прийти к пролетариату! Может быть, и в самом деле в наше время все дороги, как говорится, ведут в Рим… А кроме того, теперь у нас есть ясная цель. Видишь, куда идешь. Есть такая страна, где это уже существует. Не то что раньше, когда это были только мечты. Так что все их проблемы…

— Видишь ли, я… для меня все учителя…

Гильом сделал неопределенный жест, и Устрик, разумеется, не мог понять все, что в него вложено: жест этот относился и к поклоннику Мишлины, который пригласил ее в прошлом году в «Очаг молодежи»; по всему ясно, что этот хлыщ, Поль Дюма, — троцкист. А в общем, мозгляк какой-то! Не к чему и ревновать. И все же, как только Гильом вспоминал его, в нем закипала ревность. Относилось это и к тем, кто говорил чепуху об СССР, кто не желал верить очевидности. Конечно, нельзя валить всех учителей в одну кучу с такими типами. Но Гильому, помимо его воли, все учителя казались в какой-то мере Полем Дюма.

— Ты читал «Сын народа»[196]? — спросил Устрик. Ну, конечно. Только причем тут это? Как у них, у таких людей, голова устроена! Верно, думая о Поле Дюма, Гильом чего-нибудь не дослушал, не иначе.

— Тебе не кажется, что было бы хорошо организовать в казарме школу? Сидишь там, только зря небо коптишь…

В первый момент Гильом чуть не прыснул: видно, соскучился без своих школьников! А потом… не так уж это глупо.

— Надо спросить Сесброна…

— А он, по-твоему, не интеллигент, так, что ли? — сказал Устрик.

— Конечно, интеллигент, но…

Все дело в этом «но». Самое важное всегда как раз то, что недосказано. Устрик думает обо всем, чего он не договаривает. О том, что лежит у него на сердце, что показалось бы странным Валье, рабочему, и о чем он не может говорить со своим старшим братом — крестьянином. Обо всем, что он накопил за долгие бессонные ночи, за всю свою молодость. Чего не знало старшее поколение в его семье. И временами он чувствует какую-то свою вину за то, что знает многое, чтò еще не известно другим… точно он украл это знание… Но только временами… чаще же он гордится, чванится этим своим превосходством. А что бы сказал Гильом, если бы знал, что Устрик тайком пишет стихи? Разве можно в этом признаться! И не столько из-за насмешек, сколько из-за той пропасти, которую это признание вырыло бы между ними. — Так, догулялись! Вот вам и дождь пошел.

— Надо куда-нибудь спрятаться, льет здорово!

— Боишься промокнуть?

Хорошо им, деревенским, для них дождь — дело привычное. Сесброн… разница та, что Сесброн не стал бы никогo донимать своими переживаниями.

* * *

Ну, и вымокли же они! Не мешало бы зайти в казарму переодеться. — А во что? — спросил Гильом и расхохотался, вспомнив свой гардероб. Устрик был приглашен в город к знакомым на обед. — Ах, так, бросаешь меня одного. Ну и ступай… — Воскресенье кончалось неудачно. Утром на футболе он здорово наигрался, но все-таки…

— Нет, нет, — перебил его Устрик, — уж вместе, так вместе. Знаешь, я им сказал, что, может быть, приведу с собой приятеля. Что ж, конечно, приводите, будем очень рады вашему приятелю, сказали они. Да нет же, нет, это не такие люди. Вот увидишь, пропустим стаканчик, сыграем во что-нибудь…

Гильом вытер шею и голову и выжал платок. — Вечеринка? Но ведь они меня не знают… — Он сказал это просто так, чтобы привыкнуть к этой мысли, в душе он сразу решил пойти с Устриком в гости. — Что это за люди?

— Увидишь. Электротехник с женой. Но мы идем не к ним. У них малюсенький домишко за консервной фабрикой, канарейка в клетке, огородик; только там чувствуешь себя не в своей тарелке: очень уж на виду, вся улица знает, кто входит, кто выходит. Соседи такие, что положиться нельзя. Ведь это он дал мне… ну