Коммунисты - Луи Арагон

помощник всегда был на месте, и ночью тоже… В денщики к нему он назначил тщедушного альбиноса, похожего на крысу, тупое существо по имени Кюзен Паскаль. Блаз подтолкнул Сесброна локтем: — Уж этот, будьте уверены, не подумает рыться в ваших вещах: только сигареты советую перенумеровать!

Наконец Сесброна вызвал к себе майор и заявил ему:

— Итак, доктор, столоваться вы будете со мной… но при первом же недоразумении… к стенке, голубчик, к стенке! — Майор Лозье, с длинными висячими усами, видимо, был весельчак. Что касается Блаза, то не следовало слишком доверяться всему, что он говорил в пику Бреа. У Блаза была, в сущности, одна страсть — футбол, или, точнее, две страсти — футбол и мотоцикл. На мотоцикле он ездил к своей даме сердца, обретавшейся где-то на юге департамента. Он предполагал спихнуть на вновь прибывшего помощника все осмотры и переосвидетельствования. В последнее время солдат то и дело направляли к врачу. Прямо точно сговорились. То присылали целую партию с плоскостопием, то оперируй одну грыжу за другой. Чуть что, — прогоняй нагишом тысячу двести парней и ощупывай их, и выстукивай. А они еще жалуются на бронхит. Бронхит же не был предусмотрен, и начальство смотрело на него косо.

Офицеров, столовавшихся вместе с майором, раззадоривало присутствие Сесброна. Новый доктор за словом в карман не лез, когда его задевали по поводу польских дел. Он так умел отбрить, что не сразу найдешься. И все это совершенно спокойно, ни на иоту не повышая голоса. Вы спрашивали мое мнение — пожалуйста. А там думайте, что хотите. Например — взятие Вильно. Ссылаясь на газеты, офицеры несли чорт знает что. После чего Сесброн очень вежливо разъяснил им, что этот город был предметом польско-литовских разногласий и что литовцам пришлось уступить силе и отдать его своим соседям-полякам… Один из лейтенантов все время занимал Люсьена рассказами о королевской фамилии, о графе Парижском, о его супруге… Вообще, все они поверяли ему свои личные дела. Только не Бреа, тот держался в стороне с саркастической усмешкой. Остальные как будто побаивались Бреа. Не один Блаз. Во время приема, вскоре после приезда нового доктора, один из солдат, страдавший фурункулами, улучил минутку, чтобы поговорить с ним в отсутствие санитара. Ему поручили передать доктору, — он тоже говорил «доктор», как полковник, — привет от товарищей; они знают, что лучше не трогать товарища Сесброна, но все-таки, если ему что понадобится… — Очень больно, место ведь такое… — Что?.. Ах, да! — Вошел санитар с иодом. Это был субъект по фамилии Бесьер, до войны музыкант. Ужасный грубиян. Но ценный человек на случай, если затевается вечеринка.

VIII

Вся береговая полоса позади гостиницы была затоплена. Море уже врезáлось в нормандские дюны, подступало к самой дороге, пролегавшей вдоль пляжа; ясно было, что завтра, во время прилива, пройти на твердую землю можно будет только по молу или по мосту, который ведет на Пор-Байль. Пески, белевшие в перламутровом свете, когда небо прояснялось, были пустынны, многие семьи спешно уехали, как только объявили мобилизацию. Виллы, выходившие на пляж, стояли заколоченные; все побережье в сторону Картере осталось во власти соленого ветра и местных босоногих ребятишек. Ватага детей из Приморской гостиницы и думать забыла о войне, их владения стали необъятными, краснокожие наконец-то избавились от всех этих бледнолицых, которых они, конечно же, сами изгнали; недаром они потрясали томогавками, скакали во весь опор на мустангах и грозили снять скальпы с перетрусивших плантаторов… Вечерами по ту сторону затопленных песков мерцал красный Порбайльского маяка — деревенской колоколенки, выбеленной сверху и темной внизу; огонек тянулся по водам прилива, точно по земле, длинным, неровным, кровавым следом. Это, конечно, был сигнал тревоги загнанных в ловушку янки, их отрезали от мира победители в перьях под предводительством Фрэро Фельцера по прозванию Ястребиный Глаз. Ноэль Мертенс, он же Молчаливый Ягуар, хоть и был на год старше — ему уже исполнилось одиннадцать, — беспрекословно повиновался Ястребиному Глазу: во-первых, он бельгиец, а каких ни придерживайся широких взглядов, не так это просто бельгийцу попасть в команчи! Буклеттe, сестренке вождя команчей, всего шесть лет, она слишком мала, чтобы участвовать в набегах, и потому изображает пленников. Ее похищают и держат в крепости из песка или в зарослях дрока[191], — то у команчей, то во вражеском стане — у делаваров, где предводителем девочка, долговязая двенадцатилетняя Мари Бажю. У нее жесткие черные волосы, расчесанные на пробор и связанные лентой абрикосового цвета, а лицо все в веснушках. По росту и по силе ей, конечно, двенадцать лет, но по уму… до чего же она глупа, эта Бажю! — Сто раз говорил тебе, не называй ее так, Молчаливый Ягуар! Надо говорить Скачущая Пума! Что бы ты сказал, если бы я обозвал тебя по-бельгийски? То-то же! — Ягуар понурил белокурую головенку. А бутерброды-то для Буклетты забыли. Какой она поднимет рев, эта писклявка! Право же, для нее главное в жизни — покушать! — Слушай, Морской Конек, возьми свой отряд, атакуй вигвам бледнолицых и принеси ньям-ньям для пленников. Понял?

Морской Конек — малыш с загорелой мордашкой, в синем купальном костюмчике на одной лямке, так что обнажен весь его будущий торс, с большим деревянным ножом в руке, — становится во фронт и, подмигнув, козыряет: — Понял, господин генерал! — Тут он получает пинок в зад, за то, что назвал генералом индейского вождя. Такого оскорбления стерпеть нельзя!

Аннета Фельцер прервала чтение письма, только что полученного от Изабеллы Баранже, и занялась приготовлением пищи для пленников, которую горничная принесла на застекленную террасу. При этом она слушала восторженный рассказ Морского Конька о подвигах команчей, как вдруг дверь распахнулась и вошел господин, без шляпы, с плащом на руке, очень высокий, с копной густых черных волос и голубыми глазами на смуглом лице.

— Мишель! Господи, Мишель! Почему ты меня не предупредил? Я бы встретила тебя на вокзале! — Он пожал ей руку. Она сказала: — Ну, поцелуй же меня! — Он огляделся по сторонам — сколько окон, дверей! Морской Конек улизнул с добычей. Мишель поцеловал жену в лоб отеческим поцелуем, потом коснулся губами мелких завитков на висках, более светлых, чем вся ее белокурая голова. — Ах, жаль, этот клоп удрал с бутербродами! Пусть бы он сказал ребятам, что приехал папа!

— Неважно, я увижу их потом, — заметил Мишель. — Как они, здоровы? И Фрэро и