На день погребения моего - Томас Пинчон

неба, в котором казалась не более, чем геометрическим эпизодом, но если подойти ближе, прямые линии начинали ломаться и вскоре расходились в разные стороны, как линии лица, которое слишком близко, церковь помнила нашествия большего количества зим, чем кто-либо из живших на этой территории мог бы сосчитать, была печальна от атмосферных воздействий, источала запах многих поколений мумифицированных грызунов, была построена из энгельмановой ели и восприимчива к звуку, как внутренности салонного пианино. Хотя редко музыка звучала в этом помещении, заблудившийся арфист или свистящий бродяга, входивший в прогнившие двери, добивался невероятных фиоритур, невозможных в привычной акустике.

 Церемонию провел швед, мигрировавший на запад из Дакоты, на нем была серая риза, тяжелая от пыли, лицо размыто, словно затенено под капюшоном, он не столько читал хорошо известные слова, сколько пел их, под аккомпанемент гармонического минора в этой подходящей звуковой коробке песня превратилась в темный псалом. На невесте было простое платье из бледно-голубой хлопчатобумажной ткани «альбатрос», тонкое, как покрывало монахини. Слоут был шафером. В торжественный момент он уронил кольцо. Пришлось встать на колени в тусклом свете и поискать, куда оно могло закатиться.

  —Ну, что там на полу? — спустя некоторое время крикнул Дойс.

  — К нему лучше не приближаться, — проворчал Слоут.

По завершении церемонии жена священника принесла стеклянную миску со свадебным пуншем и чашки, священник достал аккордеон и, словно не мог удержаться, сыграл им громогласный деревенский вальс из Остербрука, откуда приехали они с женой.

 —  Что здесь? — поинтересовался Слоут.

—  Спиртное, — с серьезным лицом ответил священник. — Двадцать градусов? Персиковый сок... некоторые скандинавские ингредиенты.

— Как это?

—Шведский афродизиак.

  — Вроде, эмм...?

  — Название? Да, я могу вам сказать, но на диалекте провинции Емтланд это звучит почти так же, как «вагина твоей матери», так что, если вы не произнесете это слово абсолютно правильно, вас могут не понять шведы, находящиеся на расстоянии слышимости. Хочу уберечь вас от неприятностей.

Она была невинной невестой. В момент покорения она поняла, что хочет лишь одного — стать ветром. Стать тонкой, как лезвие, невидимое лезвие неизвестной длины, войти в царство воздуха и навеки парить в движении над разбитой землей. Дитя бури.

Они проснулись посреди ночи. Она пошевелилась в его объятиях, ей не нужно было поворачиваться, она общалась с ним с помощью неожиданно разговорчивой дырки.

— Черт. Мы действительно поженились, неужели.

— Это значит поженились, — предположила она, — и это значит респектабельный брак. Теперь мы в теме, куда что вставлять,другое дело...

  — Черт, Лейк.

Через неделю брачной ночи Дойс и Слоут подумали, что им пора совершить короткое турне по региону.

  —Ты не возражаешь, голубка моя?

  — Что...

 — Увидеть еще что-то, кроме кофе, — проворчал Слоут. Следующее, что она запомнила — они вышли из дверей и пересекли ущелье, они не вернулись к ночи, не вернулись, фактически, и через неделю, когда они появились снова, на расстоянии полумили она услышала раскаты хриплого пронзительного смеха, который Дойс и Слоут не могли контролировать. Они вошли и сидели там, смеясь, их глаза, темные от отсутствия сна, сверлили ее, не собираясь менять объект. Она чувствовала не страх, а, скорее, тошноту.

Когда они достаточно успокоились,

— Вы здесь задержитесь на какое-то время, — спросила она, — или зашли просто поменять носки?

Этот вопрос вызвал у них новый приступ смеха.

С тех пор почти каждый день происходили семейные скандалы. Слоут, казалось, поселился у них, и неизбежно встал вопрос его интереса к невесте.

 — Приступай, дружище, — однажды ночью предложил Дойс, — она вся твоя. Я могу сделать перерыв.

 — Только шестерки довольствуются вторым классом, это всем известно, а я не твоя чертова шестерка.

— Ты отказываешься, Слоут? Может быть, это не материал с Маркет-Стрит, но, взгляни, всё еще хороша.

 —  Она начинает дрожать, когда я подхожу ближе, чем на десять футов.

  — Она меня боится?

  — Спроси у нее, почему бы не спросить?

 — Вы боитесь меня, миссис?

  — Да.

— Ну, я что-то такое и предполагал.

Лейк не сразу поняла, что таковы были представления Слоута о любовной игре. Когда она это поняла, он уже давно уехал.

Но пока — насколько плохой девочкой она стала? Следующий кадр — она разделась, и все они были в кровати на верхнем этаже «Лосиного Отеля» в Колорадо-Спрингз.

—  Не видел ничего подобного после той китаянки в Рино, — сказал Дойс, — помнишь ее?

  — Ммм! Эта скособоченная киска!

 —  Будьте серьезны, — сказала Лейк.

—  Клянусь, как бы в Х-образной форме, мы тебе покажем...

Они держали ее голой большую часть времени. Иногда привязывали кожаными путами к кровати, но цепь была достаточно длинной, чтобы она могла двигаться. Им и не нужно было ее привязывать, она всегда была готова им повиноваться. После того, как она узнала, что ее могут брать сразу двое, она добивалась этого, обычно один в рот, а другой сзади, иногда в задницу, так что она быстро привыкла ко вкусу своих собственных жидкостей вперемешку с дерьмом.

— Думаю, это делает меня на самом деле плохой, — тихо сказала она и подняла глаза на Дойса.

   Слоут схватил ее за волосы и толкнул лицом в член ее законного супруга.

— Не это делает тебя на самом деле плохой, шлюха драная, на самом деле плохой тебя делает то, что ты вышла замуж за моего братка.

—  У нее билет на двоих, — рассмеялся Дойс. — Плохая девочка расплачивается.

Она открыла у себя неожиданные таланты к иносказаниям и флирту, потому что ей нужно было быть осторожной и никогда не высказывать ничего, похожего на просьбу, в присутствии этих двоих — это могло испортить настроение быстрее, чем месячные.

 Фактически Дойс и Слоут были самыми обидчивыми злодеями из тех, кого она когда-либо встречала, что угодно могло вывести их из себя. Например, трамваи