Сексуальная жизнь наших предков - Бьянка Питцорно

меня больше не удерживает даже Джулиано...»

Перспектива вернуться в крохотный провинциальный городок, из которого она девчонкой столь безоглядно сбежала, казалась Аде невыносимой. Ещё никогда она так не разрывалась между двумя противоположностями: чувством долга (если вдуматься, только мнимым) и отвращением при мысли о том, что прошлое снова может засосать её в крохотный затхлый мирок, где, казалось, любой прохожий имел право судить её и вмешиваться в её жизнь. Начиная, естественно, с Лауретты.

Что касается Джиневры, она знала, что, хотя времени для поступления уже не осталось, с выбором можно потянуть ещё до декабря: придётся только доплатить за просрочку. А если так ничего и не решит, поступит на следующий год. Но куда, учитывая, что Королевский колледж и университет Гумбольдта для неё всё равно что закрыты?

– Не хотелось бы выбирать из двух равно неприятных вариантов, – призналась она тёте. – Единственное, в чём я совершенно уверена, – что хочу убраться из Доноры куда подальше.

Ада почувствовала прилив нежности к племяннице: Джиневра выглядела такой юной, такой наивной... С ней самой к девятнадцати годам все было гораздо яснее. Но обеих вела единственная безумная страсть – вырваться из Доноры, вырваться из семьи. И теперь обе возвращались.

Они ожидали, что в аэропорту их встретит соскучившаяся по младшей дочери Грация, но увидели, что та оживлённо обсуждает что-то с парочкой, прилетевшей другим рейсом и теперь ожидающей багажа. В мужчине, высоком и слегка лысеющем, манера держаться и одежда безошибочно выдавали иностранца – возможно немца или шведа, но вне всяких сомнений северянина. А вот у женщины, высокой элегантной брюнетки, лицо оказалось знакомым, почти не изменившимся за прошедшие годы.

– Ада, помнишь Мириам Арреста, мою лучшую подругу детства? Не виделись, думаю, лет тридцать? Джиневра, это Мириам, о которой ты столько слышала... А это её муж, Геррит ван Ладинга. Геррит – голландец, но прекрасно говорит по-итальянски. Они живут в Амстердаме.

Ада взглянула на Джиневру и, не заметив признаков удивления или узнавания, с облегчением подумала, что фамилия Арреста ей ни о чём не говорит: похоже, содержимое дневника совершенно вылетело у неё из головы. Или же она, вспомнив уговор хранить молчание, умело притворялась. «Будем надеяться, увидев Армеллину, она напустит на себя столь же безразличный вид».

– Мы говорили о дяде Тане, – добавила Грация. – Мириам сказала, что хотела бы его навестить.

– Если не помешаем.

– Нет, что вы, приходите обязательно, это его очень порадует! Только недолго, он в последнее время не слишком хорошо себя чувствует.

– Может, тогда лучше подождать? Мы же в Донору на месяц с лишним! Созвонимся чуть попозже и поглядим.

2

Впрочем, дядя Тан оказался в прекрасной форме. Ада не видела его с начала августа и, хотя они звонили друг другу почти каждый день, удивилась, поняв, насколько ему стало лучше – словно удар был всего лишь не оставившей следа досадной случайностью. Дядя снова стал выходить на послеобеденные прогулки, нередко в гордом одиночестве отправляясь в кино, как бы ни возмущалась по этому поводу Армеллина. Доктор Креспи всякий раз предлагал составить ему компанию, но дядя Тан отвечал: нет, в этом нет никакой нужды, хватит, я и так словно под конвоем! Поэтому Армеллина сразу же отвела Аду в сторону и шепнула: «Сходи с ним, пожалуйста, хоть пару раз, пока ты в Доноре. Ему нравится с тобой гулять, вы ведь так редко видитесь. А нам будет поспокойнее».

По дороге из аэропорта на «Виллу Гранде» Ада продолжала задаваться вопросом, как ей вести себя со старой экономкой, как теперь, когда она «знает», реагировать на её объятия, как, не привлекая лишнего внимания, взглянуть ей в глаза? Как, не выдав внезапно возникшего интереса, вглядеться в знакомое лицо, стараясь найти семейное сходство? Но ни к какому выводу так и не пришла, и когда Грация наконец остановила машину у ворот, сердце Ады по-прежнему билось часто, смущённо и беспокойно.

К счастью, на вилле гостили дети Лауретты, Якопо и Ада-Мария. Девочка, как всегда перевозбуждённая, гоняя на роликах в опасной близости от двух стариков, закружила вокруг новоприбывших такую сарабанду, что Армеллина, рассердившись, пару раз шлёпнула её по вертлявой заднице и, не обращая внимания на возмущённые вопли, отослала прочь, лишь после этого рассеянно поприветствовав Аду, так что той все-таки удалось преодолеть смущение. В тот же миг Ада поняла, что в Армеллине ничего, ровным счётом ничего не изменилось, и сама удивилась, насколько же смешны и нелепы её сомнения. Армеллина была совершенно такой, как всегда: высокой, ширококостной, угрюмой и ворчливой, ласковой и всегда готовой прийти на помощь – в общем, самой крепкой и надёжной колонной их дома. Казалось полнейшей бессмыслицей спрашивать, кем она кому приходится, какую роль играет и что ей известно. Якопо и Ада-Мария, равно как и Ада с Лауреттой поколением раньше, считали её частью семьи, никогда не задаваясь вопросом, почему именно так считают. И что, спрашивается, изменили бы несколько фраз, написанных выцветшими чернилами на листе бумаги, который столько лет был скрыт от посторонних глаз, а теперь превратился в пепел?

Зашедший из клиники поприветствовать Аду доктор Креспи, всё ещё загорелый после нескольких летних выходных, проведённых на пляже, успокоил её насчёт дядиного здоровья: «Сама видишь, он полностью восстановился и очень рад, что ты приехала, – жаль