Женственность. О роли женского начала в нравственной жизни человека - Я. А. Мильнер-Иринин

и поступаем просто в соответствии с естественными своими потребностями» (Этика. С. 322–323).

Воспитание себя в нравственном правиле ответственности создает душевную атмосферу для претворения в своей жизни, реализации на практике духовного принципа поступка – «О том, как надлежит поступать в каждом отдельном случае и обязывающем значении смерти». Воспитывать себя в нравственном правиле ответственности – значит воспитывать в себе строжайшую самоорганизацию и самодисциплину, ведь собственный произвол (расхлябанность, неорганизованность, недисциплинированность) подрубает нравственное самосознание человека под самый корень. Нравственное правило ответственности имеет синтетический характер, как и сам духовный принцип поступка, из которого оно ближайшим образом и проистекает. Будучи же синтетическим, нравственное правило ответственности включает в себя и все остальные нравственные правила – все они претворены в действие, в реальный и живой поступок: «человек, воспитавший себя в нравственном правиле ответственности, обнаруживает в каждом своем поступке правдивость, серьезность, самоотверженность, справедливость, трудолюбие, чувство собственного достоинства, последовательность, сострадательность, скромность» (Этика. С. 323–324). И свое качество нравственного правила ответственность приобретает только в строжайшем соответствии с духовным принципом поступка, понимаемая как неизменная ответственность человека за каждый свой поступок перед собственной совестью – совестью всего человечества. Собственной же нравственной цели чувство ответственности не имеет – им часто наделены по отношению к друг другу и своему делу также даже и преступные сообщества. Поэтому ответственность ради ответственности – «не меньшая нелепость, чем правдивость ради правдивости, серьезность ради серьезности и так далее» (Этика. С. 324).

Творчество, созидание себя более совершенным сливается в сознании человека и с его творчеством более совершенного нового, очеловеченного мира. «И в этом двойном, равно возвышенном и полновесном, творчестве человек обретет поистине неиссякаемый и чистый источник радости и вдохновения, неисчерпаемый смысл целой жизни, истинное счастье» (Этика. С. 82). Верховный смысл существования человека, его истинное счастье – это добродетель, нравственная жизнь, его свободная творчески-созидательная деятельность, направленная на осуществление добра. А поскольку счастье человека и состоит в его именно свободной (от принуждения) творчески-созидательной деятельности (и ни в чем другом), то насильственными средствами навязать счастье человеку невозможно.

Результат нравственной жизни –

верховное благо – наивысшее из всех возможных человеческих благ, которое добро как мерило всех ценностей (всех и всяческих благ: материальных и духовных) предопределило как счастье человека, как его полная внутренняя удовлетворенность от сознания насыщенности жизни вследствие реализации в ней целиком, без остатка творчески- преобразовательной сущности человека. В зависимости от того, вполне или не вполне реализует человек в жизни свою творчески-преобразовательную сущность, он либо счастлив целиком, либо несчастлив вовсе, но нельзя быть счастливым, к примеру, вполовину. Неполная реализация человеком своей сущности, хотя и является благом, но не может «составить верховного блага, то есть блага, выше которого нет, или действительного счастья человека» (Этика. С. 51). Лишь подавленная и робкая душа может удовлетвориться как счастьем урезанной реализацией человеческой сущности. Сущность же человека в полном объеме заключается в творчестве нового, разумного, очеловеченного мира. А единственным двигателем нравственной энергии человека, направленной на созидание нового мира, является противоречие между бытием и долженствованием, осознание которого составляет единственный же источник человеческого несчастья, тогда как разрешение этого противоречия «есть счастье для всех и каждого в одно и то же время, и иным действительное счастье человека и не может быть – по самому своему глубочайшему существу» (Этика. С. 366). Одиночное счастье, счастье одного человека совершенно невозможно: ведь несчастье другого составляет то же противоречие между бытием и долженствованием, к разрешению которого и призван каждый человек, чтобы стать истинно счастливым. В одиночку человек не может быть счастлив еще и потому, что должен делиться своим счастьем, да и несчастье другого неизбежно будет омрачать его собственное счастье, «до того чувство благодарности к себе подобному, чувство живой и неразрывной связи с себе подобными, имманентно заложено в самой сокровеннейшей общественной (нравственной) сущности человека» (Этика. С. 366).

Так что вполне несчастны те люди, которые считают себя счастливыми благодаря почестям, богатству и славе – причем счастливыми тем более, чем другие в этом смысле несчастнее. Только не в ущерб другому, а в соответствии опять-таки с великим принципом благодарности, человеку дозволено его совестью пользоваться такими доставляющими ему чрезвычайно высокое удовлетворение благами жизни, как любовь или наслаждение здоровьем, например, которые хотя и роднят человека с животным, но «потому и являются человеческими (а не животными), что они преломляются в человеке через призму его действительной сущности как творца нового мира, именно через то, полную реализацию чего и составляет верховное благо, или истинное счастье, человека и человечества» (Этика. С. 367). И хотя удовлетворение физических (физиологических) потребностей и доставляют человеку наслаждение, но оно «как можно думать, несравненно слабее того наслаждения, какое испытывает животное от удовлетворения тех же потребностей. Только духовное наслаждение присуще человеку, как таковому. Все же духовные потребности людей обусловлены общественной, творчески-преобразовательной природой человека, и сводятся они к потребности разрешения противоречия между бытием и долженствованием, к насущной потребности реализации этой нравственно-революционной природы человека в деятельности, направленной на творчество добра, – к потребности в истине, к потребности в правде, к потребности в красоте. Только удовлетворяя эти специфически-человеческие потребности, человек испытывает истинно-человеческое наслаждение» (Этика. С. 80).

Счастье человека и состоит именно в том, «чтобы вносить разумное в окружающую его слепую, а потому жестокую общественную и естественную действительность», чтобы творить такой новый мир, в котором «не имели бы места бесчисленные безобразия, одинаково оскорбляющие и чувство истины, и чувство правды, и чувство красоты, одним словом, оскорбляющие нравственное достоинство человека. Счастье человека и человечества – в творчестве мира, в котором сущее слилось бы с должным, в котором разумное стало бы действительным, а действительность разумной… Мир, в котором бытие слилось бы с долженствованием, – идеал. Но идеал перестал бы быть таковым, если бы смог осуществиться сразу и сполна». Человечество все больше и все глубже разрешает противоречие между бытием и долженствованием, но «никогда не наступит момент, когда человечество сможет сказать: идеал осуществлен сполна» (Этика. С. 368–369).

Противоречие между бытием и долженствованием не может быть разрешено – абсолютно, то есть вовсе перестать существовать, поскольку человечество строит новый мир на основе мира старого, несовершенного – на основе закономерностей уже существующего (так, что старый мир в известном отношении входит моментом в мир новый). Поэтому и невозможно абсолютное счастье человека (которое должно было бы состоять в абсолютном несуществовании противоречия между бытием и долженствованием) и сама возможность счастья абсолютного всецело отрицается также и прошлым: «ведь остаются фактом миллионы загубленных человеческих жизней, которые вечно будут вопиять о стихии зла и взывать к нашей совести. Сколько людей, имевших такое