Вернадский - Геннадий Аксенов

Девятнадцатого апреля не без приключений старшие Вернадские с Ниной переехали в Симферополь. За большие деньги ехали в мажаре — большой повозке, с пьяными торговцами вином, наблюдая безобразные сцены. Отчаяние сквозит в дневнике:

«20 апреля. Россию пропили и ее интеллигенция, и ее народ. Сейчас на поверхности вся эта сволочь — правая и левая, и безразличная. Все ее интересы в брюхе, пьянстве и разврате. И это та “свобода”, и то идеальное “счастье”, какое дает миру русская революция?

Рядом с этим как-то чувствую, что эти, дающие сейчас тон всей жизни страны, люди не составляют ее всю, и что Россия подымется.

Я это тоже твердо знаю и чувствую — но тяжело жить в этой обстановке, хочется уехать скорее в Англию или Америку и отдаться всецело научной работе»1.

Поселились за городом, в Салгирке, в историческом месте, где в 1834 году граф Воронцов построил ампирный дворец. В одном его флигеле и жили. В бывшем имении графа располагалась теперь Салгирская плодоводческая станция, возникшая в 1914 году. Приютил их директор станции ботаник B. В. Пашкевич. Мало того, Вернадский договорился, что будет работать в лаборатории.

Знакомых здесь, как и везде, масса. С остальными быстро перезнакомился, например, на пикнике в Салгирке, где собрался почти весь профессорский состав и где обсуждаются самые последние новости. Все уверены, что большевики придут и сюда. И самые страшные известия — о гибели людей, по большей части от тифа, молодых, еще недавно полных сил и вступавших в жизнь. В который раз Вернадский с тоской пишет о культурном уроне.

Наступил май. Сад цвел, благоухал. День за днем его живительные запахи восстанавливали силы. Жить можно. И значит — мечтать и надеяться. Продолжает работу по живому веществу, в том числе экспериментальную. Анализирует яблоневую моль, которую собирает руками.

Но мысли все чаще уносятся за Перекоп, за линию фронта и территорию ВСЮР, то есть Вооруженных сил Юга России, как стала называться Добровольческая армия. Оттуда не просачивается ни звука. Дневник: «Я все глубже чувствую глубину произошедшей перемены. Огромное социальное изменение. В народных массах поднялось — и чувство собственного достоинства и желание лучшей жизни. Пока, а может быть, и дальше — самое грубое — panem etcircenses (хлеба и зрелищ. — Г. А.). Но и в той среде, которая работает, это не может быть забыто и возврат к прошлому невозможен. Новый строй приладится к новой сильной среде — к совбурам, спекулянтам и полуинтеллигенции. Свободы будет мало. А социализм выльется в то, что благами жизни будут пользоваться большие круги и другие люди, вышедшие из народа. Идея, мне кажется, погибла (и думаю — слава Богу). Но поразительно серая новая Россия. Все силы должны быть направлены к охране научной творческой работы. Надо приноравливаться к среде, строя свое, может быть, даже ей недоступное по сути. Равенство есть фикция»2.

Подспудно, даже незаметно для самого себя, он, вероятно, уж готовится к возвращению в чужую теперь страну. Придется уживаться с большевиками.

Думает, что, возможно, большевики силой восстановят Россию в прежних границах, вплоть до отпавших сейчас Прибалтики, Бессарабии, Кавказа. Будет создана как бы новая империя.

* * *

В университете на кафедре нужно начинать опять с нуля, в который уже раз. Конечно, все еще хуже, чем раньше. Нет книг, учебников. Свою «Минералогию» восстанавливает по памяти. Сведения об иностранных ученых достижениях ограничиваются 1914 годом. «Вчера был в очень тяжелом настроении. Передо мной ярко стала картина огрубления и культурного падения русской жизни. Чрезвычайно тяжела научная работа. Множество самых талантливых людей от нее оторваны. В ученой среде, особенно среди мужской молодежи, на всяком шагу в этом смысле идут трагедии. Знание литературы среди ученых ограничивается 1914 годом; дальше здесь на юге попадает случайная книга и случайный журнал. После 1918 года почти нет ничего. Удар, нанесенный большевизмом печатанию и научной работе, непоправим. Сейчас книга становится роскошью. Живем на счет старого и задыхаемся в невозможности передать иным путем, как словом, свою мысль. Читается старое, работают над отдельными фактами, не имея возможности употреблять настоящие методы работы, связывать с мировой работой. Также не знают того, что делается в Америке и на Западе. И положение в этом смысле все ухудшается. Невольно иногда приходишь в отчаяние…»3

Но отчаяние ему совсем не свойственно. Необходимо основывать минералогический кабинет — уже четвертый в его жизни. В основу положено частное дарение — коллекция геолога, знатока Крыма, горного инженера Петра Абрамовича Двойченко. Вернадский осмотрел и одобрил. Решили хлопотать и о лаборатории при кабинете. Доставать газ из бешуйского угля. Думает, при энергии всего можно добиться, но сколько лишений, сколько ненужной траты сил! Удивительная его способность на любом, даже как бы случайном, месте устраиваться навсегда и основательно. Специалист не должен опускать уровень. Как шахматный гроссмейстер, он обязан играть каждую партию с полной отдачей.

Всю весну и лето работает над обустройством кабинета и лаборатории. На втором этаже бывшего госпиталя под них отведены две комнаты. Здесь расположили коллекцию Двойченко и стали ее пополнять. Судя по записям и по воспоминаниям Щербакова, за каменным материалом ездили в поле всей кафедрой. То же и в дневнике Вернадского:

«2 мая 1920 г. Сегодня сделал экскурсию в Эски-Орду с Двойченко, Обручевым, Поповым, Вебер, Высоцким, Дм. Ив. Щербаковым. Хороших образцов не нашли. Были на университетской лошади, на дрогах. <…> Удивительно, как на небольшом пространстве мы видели разнообразие геологическое, совершенно необычное в России. Эоцен, верхний мел, триас, конгломерат, карбон, нашли фауну — моллюсков, изверженные породы»4. И все же кабинет вскоре начал приобретать вполне учебный вид (он существовал до последней мировой войны).

Точно так же, как в Питере и Киеве, он и здесь пытается создать Комиссию по изучению естественных производительных сил (КЕПС), думая использовать и занять делом скопившиеся здесь крупные научные силы и преобразовать народное хозяйство Крыма. Первое время комиссия рассчитывала на небольшие ассигнования правительства Юга России и на многочисленные образовавшиеся здесь кооперативы, а потом — перейти на самообеспечение, давать отдачу, поскольку подсказывала места приложения капитала.

Как и в иных местах, наука — единственное, что росло и развивалось в Крыму. Остальное — разваливалось. КЕПС смогла объединить многочисленные научные силы полуострова: Севастопольскую, Салгирскую, Карадагскую биологические станции с их библиотеками и лабораториями, Никитский ботанический сад, Симеизское отделение Пулковской обсерватории, исторические, археологические, художественные музеи, библиотеки. В Керчи в 1919 году при поддержке города и кооперативов возник даже университет, названный Боспорским. В нем существовало три факультета. Работали музеи: естественно-исторический Таврического губернского земства, Ялтинский естественно-исторический. Собирались научные общества: очень почтенное старое естествоиспытателей; новые: математическое, историко-философское (во главе с Георгием Вернадским), любителей музыки и истории, Таврическая архивная комиссия.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});