Мир хижинам, война дворцам - Юрий Смолич

Керенский, загнанный в угол, — он и в самом деле стоял в углу, ероша ежик на голове, — со злостью ответил:

— Вы же сими только что сказали, что украинизация армии идет самочинно и ни мы, ни вы не в силах остановить этот стихийный процесс…

— Верно! — подтвердил Петлюра. — Таким образом, пункт первый не вызывает возражений. Пункт второй является только логическим выводом из первого. Значит, против украинизации командного состава вы тоже не возражаете?

Керенский передернул плечами. В комнате стояла тишина. Слышно было, как на улице перед подъездом приглушенно урчит включенный мотор машины Керенского.

Петлюра учтиво улыбнулся.

— Неужто же, господин министр, вы будете возражать против такой мелочи — кстати, также логически вытекающей из предыдущего пункта, — как передислокация украинизированных частей с других фронтов на Украину? Это — пункт третий. — Петлюра ласково, как уговаривают капризного ребенка, прибавил: — Все равно для ликвидации немецкого прорыва на Юго-Западном, украинском, фронте вам придется перебрасывать части с других фронтов, к мне известно, что вы уже заготовили соответствующий приказ главковерху Брусилову…

— Брусилов уже не главковерх. Верховным будет Корнилов! — взвизгнул Керенский.

— …Корнилову! — согласился Петлюра. — И ничего плохого не будет, если перебросить именно украинизированные части.

Керенский пожал плечами. Он прислушивался к гудению мотора на улице перед подъездом.

— Я могу… дать на это… согласие… — прохрипел он и сразу сорвался на крик: — Но армия должна идти в наступление!

— Ну вот! — удовлетворение слазал Петлюра. — Таким образом, остается только четвертой пункт: автономия!

— Ах, господа! — всплеснул руками Грушевский. — Это же чистая софистика! Ведь автономию мы провозгласили, а ежели и собственная армия у нас будет, следовательно, автономия осуществляется и на практике. Александр Федорович! Вы же опытный и талантливый юрист!

Керенский еще раз пожал плечами. Ему ничего больше не оставалось, как пожимать плечами. Вдруг он вздрогнул — что это? С пустынной ночной улицы донесся какой-то стук. Пулемет? Нет, это по мостовой резко цокали конские копыта. Конница?

Терещенко сделал шаг к окну.

— Нет, нет! — крикнул Керенский. — Не открывайте! Поручик! Что там такое?

Но теперь можно было разобрать и сквозь закрытые окна: вместе с цоканьем копыт слышался мягкий шорох шин. То катилась коляска “на дутиках”.

Через минуту Галчко уже стояла в дверях. Хотя она не бежала, а ехала в экипаже, грудь ее порывисто вздымалась.

— Прошу панство… — едва вымолвила она, преодолевая одышку, — на то есть… нонсенс, пршу панство!

— Нонсенс? Что же, они совсем не восставали?

— Нет, они восстали, пршу панство… Они разоружили юнкеров Николаевского училища… А автомобильная колонна окружила банк и хочет его захватить… Но пршу панство, они… против всех!..

— Что вы болтаете? Как — против всех?

— Они говорят… простите, — обернулась Галчко к Керенскому, — “Долой Временное правительство!” Но они… Простите, пан презес, — Галчко обернулась к Грушевскому, — говорят также: “Долой Центральную раду!”

— Что?!

Теперь остолбенели все.

— Однако так, пршу панство! Они кричат: “Долой войну!” и говорят, простите, — если и Центральная рада за войну, то долой и Центральную раду вместе с Временным правительством. Простите…

— Я же говорил, что это — большевики! — Керенский ощерился на впавших в столбняк Грушевского, Винниченко и Петлюру. — Вот ваши украинские части, которыми вы тут спекулируете! Машину, поручик!

— Куда же вы, Александр Федорович? — спросил, торопливо подымаясь, Терещенко. — Я полагаю, что и всем нам…

Но тут все снова затаили дыхание. С улицы донесся треск автомобиля — не того, что стоял перед подъездом, а какого-то другого, приближавшегося снизу, от Бессарабки. Шум затих под окнами. В вестибюле громко хлопнула дверь.

— Пршу панство, — пробормотала Галчко, — есть выход во двор…

— Да, да, — подхватил хозяин, — а оттуда через сад можно пройти к Галаганам и на Фундуклеевскую… Пока не поздно…

Но было уже поздно. По лестнице кто-то бежал, перескакивая сразу через несколько ступенек. Потом застучали торопливые шаги по всей анфиладе, ближе и ближе. Кто-то спешил, почти пробегая по десяти залам второго этажа.

Все, окаменев, смотрели на дверь. Где же адъютант? Где барон Нольде? Почему они не легли на пороге, чтобы телом своим, жизнью своей защитить своих шефов?

8

Дверь распахнулась. На пороге возникла статная фигура и офицерском френче. Это был штабс-капитан Боголепов-Южин. старший офицер для особо важных поручений при командующем военным округом. Всеобщий громкий вздох разрядил напряжение: свои! Грушевский тоже испытал облегчение. После первой встречи с Боголеповым-Южиным в присутствии митрополита Шептицкого этот блестящий офицер стал для него воплощением и олицетворением ненавистного российского великодержавия, но в данную минуту для Грушевского “своим” был именно он, а не казаки украинского войска…

Офицер вытянулся перед Керенским.

— Господин министр! Разрешите доложить?

— Как с восстанием? Какие приняты меры?

— Восстание еще не ликвидировано, но подняты все силы гарнизона. Юнкерские училища соединились с полком Богдана Хмельницкого, и можно надеяться, что они будут действовать сообща. Восстание проходит под большевистским лозунгом “Долой войну!” Бунт организованных дезертиров, господин министр! Но есть дела более серьезные, прикажете докладывать?.. — Он взглянул на Грушевского, Винниченко, Петлюру: как-никак посторонние. — По прямому проводу из Петрограда, господин министр…

— А!..

Керенский решительно шагнул в сторону соседнего зала.

Сведения из Петрограда были и вовсе неутешительны.

В столице забастовали заводы: Путиловский, Лесснера, Нобеля и другие. На Выборгской стороне рабочие вышли на улицу, требуя немедленно передать власть из рук Временного правительства Всероссийскому центральному исполнительному, комитету Советов. Большевики сперва пытались придать демонстрации мирный характер, но к вооруженным рабочим отрядам стали присоединяться отдельные воинские части, а из Кронштадта прибыли моряки. Положение и столице весьма напряженное. Можно ожидать всеобщего вооруженного восстания против Временного правительства, за власть Советов…

Керенский, крикнул:

— Искрограмму Корнилову: снять с фронта и перебросить в Петроград кавалерийские, казачьи и механизированные части!..

Боголепов-Южин откозырял, но веки, прикрывающие его холодные глаза, дрогнули: отозвать войска с позиций, оголить фронт! На это не решался даже царь Николай, когда под удар революции было поставлено самодержавие в России! Сердце офицера-патриота остановилось. Но Боголепов-Южин, член монархической организации “тридцать три”, видевшей свою единственную задачу в восстановлении абсолютной монархии, быстро овладел собой. Что ж, министр-социалист, очевидно, прав: лучше впустить в Россию немцев, нажели отдать власть черни и большевикам…

Керенский спросил:

— Когда есть поезд на Петроград?

— Поезд на Петроград, ваше превосходительство, — Боголепов-Южин уже не решился сказать “господин министр”, — вечером!..

— Черт!

— Но, предвидя, что вы будете спешить, ваше превосходительство, я приказал приготовить аэроплан.

У Керенского задергалась щека. На аэроплане он еще никогда не летал. Это было… страшновато.

— Но… — неуверенно произнес он, — ведь авиапарковцы все большевики!..

— Я подумал об этом, ваше превосходительство! На том берегу Днепра, в Дарнице, находится бельгийские и французские авиамастерские. Вас ожидают там. Аэроплан — бельгийский. Пилот — француз…

— Ах, бельгийский… Француз…

Это успокоило министра. В конце концов, когда-нибудь придется же попробовать: наука и техника неудержимо двигалась вперед. Отечественная авиация не внушала министру доверия, но иностранная…

— Машину! — приказал. Керенский.

И он чуть не бегом двинулся через сиреневой зал.

— Куда же вы, Александр Федорович? — бросился за ним Терещенко. Первой его мыслью было: коллекцию из полутора тысяч шедевров живописи надо немедля вывезти за границу, в нейтральные страны или в США…

— Аэроплан — двухмоторный, биплан, четырехместный, — тихо информировал Керенского Боголепов-Южин.

— Ах, так? — Керенский остановился на пороге. — Я беру вас с собою, господа!

Грушевский, Винниченко, Петлюра растерянно переминались с ноги на ногу. Они не знали, что сообщил капитан Керенскому, не понимали, что тот собирается делать и куда же он так внезапно заспешил.