Мир хижинам, война дворцам - Юрий Смолич

Гречка с Велигурой направились к золотому полю.

— Ой, господи боженька! — вскрикнула Гречкина Марин и заломила руки.

Но Гречка с Велигурою шли не на бой. Они только, подойдя и двум австрийцам на меже, оттолкнули тех плечом и заняли их места.

Австрийцы, смущенно улыбаясь, уступили позицию. Косы они держали у ноги, как винтовки.

— А ну давай! — крикнул Гречка, поплевал на ладони, взмахнул косой и вонзил синеватое, еще не отбеленное матовое лезвие в густую, как камыш, панскую рожь. Взмах был широкий и быстрый, стебли, колыхнув колосьями, легли под ноги.

Взмахнул и Велигура косой. У него размах был еще шире, еще сильней — коса даже свистнула в воздухе, а подрезанные стебли, не колыхнувшись, на миг остались стоять над свежей стерней; лишь когда Велигура отмахнул назад, они тихо повалились за грабками. Прокос у Велигуры был в полтора раза шире, чем у Гречки.

Еще несколько бородянцев двинулись к полю. Австрийцы стояли в растерянности — и косить не косили и сопротивление не оказывали.

Унтер напыжился:

— Гражданы местная власть! Куда же вы смотрите? Ваш народ неподобствует! Я должен применить оружие!

Косы Гречки и Велигуры свистели, углубляя прокос. К ним присоединились еще человек десять. Несколько женщин зашли с краю и врезались в рожь серпами.

Тогда старшина тоже закричал:

— Эй, Греется, Велигура, так не положено! Слыхали, что господин унтер-цер приказывает? Прекратите! Как представитель временной власти призываю к порядку революции!.. Григорий! — обратился он к Омельяненко. — Ты ж голова союза! Прикажи!

Григор Омельяненко пожал плечами и отошел в сторону.

— Не моя власть, — буркнул он, — разве это из нашего союза? Тут одна голытьба…

— Дед Онуфрий, — кинулся старшина к деду Маланчуку. — Прикажите людям! Ми же вас старшим в наш Совет выбирали!

— А? — приложил ладонь к уху дед Маланчук. — Не слышу…

— Тьфу! — старшина плюнул. Маланчук и в самом деле по старости лет слышал плохо, но особенно глохнул, когда разговор был ему неприятен.

— Авксентий! — кинулся старшина к Нечипоруку. — Ты ж как-никак представитель! Скажи от Центральной рады!

А тем временем косы — уже не две и не десять, а, верно, с полсотни — резали тугие стебли панской ржи, и вдоль дороги кружевною каймой протянулась неровная полоска стерни. Молодицы и девчата, тоже дружно взялись за серпы, — пучки ржи так и взлетали над головами и через руку падали назад на стерню. Жнейки на холме не двигались — вокруг них хлопотали батраки из экономии.

— Господин добродий Нечипорук! — схватил унтер Авксентия за руку. — Раз вы от Центральной, прикажите людям прекратить безобразие!.. Предупреждаю! — закричал он косарям и жнеям. — Все равно платить будут только деньгами!

4

Авксентий стоял как пришибленный. Никогда, не ожидал он, что придется ему быть представителем какой бы то ни было власти. Хотя и вышло ненароком, что встрял он в самехонькую Центральную раду и даже ездил каждую неделю в Киев на заседания за казенный кошт, однако чувствовал себя в Центральной раде только просителем, ходатаем насчет раздела панской земли, а никак не уполномоченным управлять людьми.

Софрон подошел к нему сзади и тихонько сказал:

— Тато, уходите-ка вы от греха!..

Софрон вышел без косы, только посмотреть, как оно будет, однако, на всякий случай, косу наладил и положил у хаты, чтоб была под рукой: если б все обошлись хорошо, он сбегал бы домой по косу и присоединился ко всем. А нет — так и улик против него никаких: без косы же вышел…

Но Авксентию уйти было уже не так просто. К старшине присоединился Омельяненко, и они насели с двух сторон:

— Слышь, Авксентий? Ты же наш выборный! Накличут они беду на нашу голову. Да и народ знаешь какой? Отмахают на панском, а тогда за наше возьмутся…

A poжь ложилась и ложилась, прокосы уходили вглубь, и унтер отважился принять более решительные мери. Он рявкнул своим десяти “крестикам”-ополченцам:

— Отделение, смирно-о-о!..

Дядьки-ополченцы, до сих пор с позиций нейтралитета следивший за развертыванием событий, встрепенулись и затоптались на месте. Были это солидного возраста мужики, и по-украински они понимали плохо, несмотря на то что под крестами на фуражках носили желто-голубые ленточки: их ополченческий батальон украинизировался по большинству голосов, а сами они были не то рязанские, не то вятский. Услышав команду они растерялись и искоса глянули на густое поле — а не шмыгнуть ли в рожь, будто за нуждой?

— Смирно! — заорал унтер. — Слушай мою команду!

Ополченцы выровнялись, как умели.

— Ой, боже мой! — послышались женские голоса. Кое-кто из жней, бросив жать, отбежал от поля к толпе. А косари махали и макали.

Тогда Авксентий решился. Надо же что-то делить, чтоб не пролилась людская кровь. Нескольких убитых полуботьковцев он видел в Киеве собственными глазами.

Авксентий скинул шапку и крикнул:

— Люди!..

Возглас услышали на поле. Косари остановились. Только Гречка и Велигура продолжали косить, еще сильнее нажимая на пятку. Толпа придвинулась ближе к Авксентию.

— Дядька Авксентий скажут! — пробежал меж людей шепот.

— Тато! — дернул отца Софрон. — Опомнитесь! Молчите!

Авксентий мял шапку в руках.

Был Авксентий всю свою жизнь тихий и неприметный на селе человек, знали его как работягу и бедняка — других талантов за ним люди не ведали. Но с тех пор как избрали его членом Центральной рады, стал он известен по всей волости.

А как же — член самой высшей власти, да еще украинской! И не богатей какой-нибудь или пан, как там, во Временном правительстве, где снова на горбе у людей аж десять министров-капиталистов, а свой же человек, да еще непьющий!..

К Авксентию шли теперь расспросить, не вышел ли уже настоящий закон о земле крестьянам и что для народа решает Центральная рада на своих заседаниях?.. А у Авксентия сызмалу память была хорошая, и умел он в точности пересказать все, что говорили эсдеки, да что возражали эсеры, и какое решение потом приняли. Однако ответить на единственно важный вопрос — когда же будут наделять безземельный землей — не умел, ни людям, ни себе. Потому что по этому вопросу Центральная рада решения так и не вынесла: шли дебаты между эсдеками и эсерами.

Правда, вышел первый “универсал”, Авксентий сам читал его по печатному перед бородянским сходом, и будто блеснула какая-то надежда. Временное правительство о земле ничего еще не говорило, только присматривало, чтобы не грабили помещичьи имении, а Центральная рада хотя тоже кивала на Учредительное собрание, однако в первых же строках “универсала” заявляла, что закон о земле непременно будет принят, правда потом погодя, “когда будут отобраны помещичьи, казенные, царские, монастырские и другие земли в собственность народа”. Обещает пан кожух, так и слово его греет…

Крестьяне сгрудились вокруг Авксентия, подошли косари, насторожили уши и австрийцы. Унтер наводил порядок, чтоб не лезли друг другу на голову: вся надежда, у него теперь была на Авксентия — все-таки представитель хоть какой ни на есть власти! Десять бородатых ополченцев сами объявили “вольно” и тоже придвинулись поближе.

— Люди добрые! — крикнул еще раз Авксентий.

— Тато, — чуть не заплакал Софрон. — Бог с вами!

Авксентий снова умолк. Что ж сказать? Обижены и верно люди! Такой приказ вышел от генерала Корнилова, что погибать народу подряд!.. Может, и вправду, собрать с панских полей богатейший урожай самосильно, а там…

Земля слухом полнится. Вон, на полсотни верст южнее, где хлеб на черноземе поспел несколькими днями раньше, народ поставил-таки на своем. В Воробиевке, скажем, да в Новоселице на Сквирщине селяне захватили панские поля и распорядились сами. Косят, жнут и развозят по своим дворам. Захватили панские земли и ла Черкасщине в Прусах, в Ставище под Таращой и в Ставах под Уманью. Собственными ушами Авксентий слышал, как докладывали об этом на заседании Центральной рады, и члены рады кричали на это, кто — “позор”, а кто — “слава”! В Красногорке на Макарьевщине у пана Мекка тоже захватили двести десятин. А ведь это только тридцать верст от Бородянки. Тридцать верст!

Может, и здесь прогнать австрияков и возить хлеб по дворам?

Только ж… не было до вчерашнего дня приказа от генерала Корнилова. А теперь, когда вышел приказ, нашлют, должно, офицеров да “ударников” и в Воробьевку, и в Новоселицу, и в Прусы… Снова будет, как в девятьсот пятом году, после той клятой конституции.

Господи! Что делать? Что людям сказать?

А делать надо, и надо людям сказать, что делать. Люди притихли вокруг, как в церкви, и ждут слова дядька Авксентия, потому что дядька Авксентий — авторитет: есть теперь такое новое слово…