Дневники, 1915–1919 - Вирджиния Вулф

будет очень популярен на Востоке.

19 июля, суббота.

Полагаю, нужно что-то сказать о дне заключения мира, хотя не знаю, стоит ли взять для этого новое перо. Я сижу высунувшись из окна, и капли дождя, непрерывно барабанящие по листьям, практически поливают мою голову. Примерно через десять минут в Ричмонде начнется шествие[1250]. Боюсь, мало кто будет аплодировать членам городского совета, разодетым так, чтобы произвести впечатление во время марша по улицам. Ощущение, будто на стулья надели голландские чехлы и все уехали за город, оставив меня одну. Я покинута, разочарована и покрыта пылью. Конечно, процессию мы не видели, но заметили мусор на окраине. Дождь прекратился лишь полчаса назад. Зато у слуг было триумфальное утро. Они стояли на Воксхолльском мосту[1251] и все видели. Генералы, солдаты, танки, медсестры и оркестры шли часа два. Говорят, это было самое великолепное зрелище в их жизни. Наряду с налетами дирижаблей оно сыграет важную роль в истории семьи Боксолл. Не знаю — мне кажется, что это фестиваль слуг, призванный умиротворить и успокоить «народ», а дождь все испортил, и теперь, вероятно, придется придумать какое-то дополнительное развлечение. Думаю, именно здесь кроется причина моего разочарования. Есть в этих мирных торжествах какой-то расчет, политика и неискренность. Кроме того, нет в них никакой красоты и очень мало спонтанности. Еще и всюду флаги; слуги вручили нам несколько штук, купленных, полагаю, из снобизма, чтобы удивить нас. Вчера в Лондоне обычные неприятные скучные группы людей, сонных и вялых, ползали, как скопище промокших пчел, по Трафальгарской площади и близлежащим тротуарам. Единственное приятное моему глазу зрелище было создано скорее дуновением ветра, нежели мастерством декораторов; несколько длинных языкообразных вымпелов, закрепленных на верхушке колонны Нельсона[1252], лизали воздух, сворачиваясь и разворачиваясь с неторопливым змеиным изяществом, словно гигантские языки драконов. Театры же и мюзик-холлы были увешаны стеклянными игольницами, которые дольно преждевременно сияли изнутри — их свету, конечно, можно было бы найти гораздо лучшее применение[1253]. Однако ночь становилась все более волнительной и великолепной, и мы, улегшись в постель, еще какое-то время не могли уснуть из-за фейерверков, на мгновение освещавших нашу комнату. (А сейчас, когда с серо-коричневого неба льет дождь, звонят колокола Ричмонда, но церковный звон напоминает лишь о свадьбах и христианских службах.) Не буду отрицать, что мне немного стыдно за свою мрачность, ведь все мы, похоже, должны верить в то, что мы счастливы и довольны собой. Так бывало в дни рождения, когда праздник по какой-то причине шел не по плану, а в детской считалось делом чести притворяться, будто все отлично. Лишь годы спустя понимаешь, какой тогда творился ужас; станет ли мне веселее, если через несколько лет эти послушные стада признаются, что они тоже все видели и понимали и отныне не намерены в подобном участвовать? Думаю, обед в клубе «1917» и речь миссис Безант[1254] окончательно стерли глазурь с пряников, если таковая еще оставалась. Гобсон был злобно язвителен. Она — тучная и угрюмая пожилая дама с огромной головой, покрытой густыми седыми вьющимися волосами, — начала свою речь с того, что сравнила освещенный и праздничный Лондон с Лахором[1255]. Потом она набросилась на нас за наше жестокое обращение с Индией, чувствуя себя, очевидно, «ими», а не «нами». Но я не думаю, что ее доводы были убедительны, хотя звучали они вполне правдоподобно и клуб «1917» аплодировал, соглашаясь. Я всегда слушаю речи, будто читаю текст, поэтому цветы, которыми она то и дело размахивала, выглядели ужасно искусственно. Мне все чаще кажется, что единственные честные люди — это художники, а всякие социальные реформаторы и филантропы быстро выходят из-под контроля и скрывают столько порочных желаний под маской человеколюбия, что в конце концов в них обнаруживается гораздо больше недостатков, чем в нас. А что если бы я была одной из них?

20 июля, воскресенье.

Возможно, стоит закончить рассказ о праздновании мира. Какие же мы все-таки стадные животные! Даже самые разочарованные из нас. Во всяком случае, просидев неподвижно всю процессию и звон колоколов в честь мира, после ужина я начала думать, что если что-то происходит, то лучше, наверное, быть в центре событий. Я накрутила беднягу Л. и отшвырнула в сторону своего Уолпола[1256]. Когда зажглись первые электрические лампочки и прекратился дождь, мы вышли на улицу около 10 вечера. В течение какого-то времени взрывались фейерверки. Двери паба на углу были открыты, а помещение переполнено; пары танцевали вальс; люди горланили песни так, словно, чтобы петь, нужно обязательно напиться. Мальчишки с фонарями маршировали по Ричмонд-Грин, размахивая палками. Далеко не все магазины потратились на электрическое освещение. Мертвецки пьяную женщину из высших слоев общества вели под руки двое полупьяных мужчин. Мы следовали за небольшой вереницей поднимавшихся по холму людей. На полпути почти вся иллюминация погасла, но мы продолжали идти, пока не добрались наверх. И тогда мы действительно кое-что разглядели — немного, правда, поскольку сырость убивала краски. Красные, зеленые, желтые и синие шары медленно поднимались в воздух и взрывались овалами света, который рассыпался на мельчайшие искры и исчезал. Все небо то и дело вспыхивало огнями в разных местах. Взлетавшие над Темзой и деревьями ракеты были прекрасны; странным казался их отблеск на лицах людей, но, конечно же, все портил серый туман, отнимавший яркость у огней. Грустно было видеть лежавших к нам спиной неизлечимых солдат в «Star & Garter[1257]», куривших сигареты в ожидании, когда закончится шумиха. Мы были как дети, которых нужно развлекать. В одиннадцать часов мы вернулись домой и увидели из окон моего кабинета во всю веселящийся Илинг; один огненный шар взлетел так высоко, что Л. поверил, что это звезда, но на самом деле звезд на небе видно не было. Сегодняшний ливень не оставил никаких сомнений в том, что все оставшиеся праздничные мероприятия нужно полностью отменить.

24 июля, четверг.

Что ж, праздник мира закончился, хотя бедная, сбитая с толку челядь проводит свой день в автобусах в надежде посмотреть на декорации. Я была права: это мир слуг. Вчера вечером к нам приезжали Форстер и чета Бюсси. Не самое удачное сочетание, ибо Форстер лучше раскрывается наедине. Таково, однако, наказание за владение издательством. Я чувствую себя кем-то вроде Горация Уолпола, которому пришлось ограничить количество посетителей в Стробери-Хилл-хаусе[1258] до четырех человек в день… Морган легко утопает даже в живости Бюсси. Он немногословный бесцветный персонаж, причудливый и