Сто суток войны - Константин Симонов

«Красоты Крыма мы сделаем доступными для нас, немцев, при помощи автострад. Крым станет нашей Ривьерой. Крит выжжен солнцем и сух. Кипр был бы неплох, но в Крым мы можем попасть сухим путем» (беседа в ночь с 5 на 6 июля).

«Южную Украину, в частности Крым, мы полностью превратим в германскую колонию» (беседа 27 июля).

«Крым даст нам свои цитрусовые, хлопок и каучук. 100 тысяч акров плантаций будет достаточно, чтобы обеспечить нашу независимость в этом отношении. Мы будем снабжать украинцев стеклянными безделушками и всем тем, что нравится колониальным народам. Мы будем организовывать путешествия в Крым и на Кавказ, потому что есть большая разница — смотрите ли вы географическую карту или сами посещаете эти места» (беседа 18 сентября).

«На восточных землях я заменю все славянские географические названия германскими. Крым, например, можно было бы назвать „Готенланд“» (беседа 2 ноября).

Странное, двойственное чувство испытываю я, читая сейчас эту книгу бесед плохо образованного людоеда, очень любившего, чтобы его стенографировали для истории. Он с абсолютной серьезностью говорил, что, «по мнению русского, главная опора цивилизации — водка», что «мы будем править Россией при помощи горстки людей», что «было бы большой ошибкой давать образование русским туземцам», что «наша задача одна: германизовать эту страну при помощи германских поселенцев и обращаться с коренным населением как с краснокожими». И с уникальной обстоятельностью проектировал будущий образ жизни немцев на бывшей территории поверженного им Советского Союза: «Германские колонисты должны жить в изумительно красивых поселениях. Немецкие учреждения получат чудесные здания, губернаторы — дворцы. Вокруг будет построено все, что нужно для жизни. На расстоянии 30–40 километров от городов мы создадим пояс из красивых деревень, соединенных первоклассными дорогами. Все, что существует за пределами этого пояса, — другой мир, в котором мы разрешим жить русским. В случае революции — сбросим несколько бомб на их города, и инцидент будет исчерпан. Раз в год в столицу третьего рейха мы будем привозить на экскурсию по группе киргизов, чтобы их сознание преисполнилось величием и величиной наших монументов. Восточные территории будут для нас тем, чем была Индия для Англии. Лишь бы только я мог убедить германский народ в значении этой части света для нашего будущего! Ведь колонии — дело ненадежное, а эти земли наверняка наши».

Читая все это, я, однако, не поддаюсь первой реакции — подальше отшвырнуть от себя эту книгу.

Моя первая реакция естественна, но неверна, потому что в этой книге присутствует нечто весьма для меня важное и притягивающее меня к ней.

Это «нечто» — не просто любопытство к личности Гитлера, к тому, что думал о себе и о человечестве этот немец из Браунау, пятидесяти двух лет от роду, ста семидесяти двух сантиметров роста, восьмидесяти трех килограммов веса, считавший, что в нем погиб архитектор, любивший собак, не любивший снега, чувствовавший себя неудобно, когда его машина забрызгивала грязью людей, идущих по обочине, и делавший себе вставные зубы у берлинского дантиста Блашке, те самые зубы, по которым в конце концов его труп обнаружили среди других трупов.

Впрочем, я сказал не совсем точно. Доля любопытства к этой — хочешь-не хочешь — исторической личности у меня тоже есть. Но не оно то главное, что притягивает меня к этой книге.

Главное другое — острое чувство реальности всего того, что нас ожидало, если бы мы не устояли тогда, в сорок первом году. Что ожидало бы в этом случае весь «район по эту сторону Урала», который должны были «контролировать 250 тысяч человек плюс хорошая администрация» и из которого раз в год для демонстрации величия третьего рейха должна была привозиться в Берлин «группа киргизов».

Вот что, оказывается, впоследствии ожидало тех людей, которым был адресован «Пропуск перебежчикам»: «Предъявитель сего переходит линию фронта по собственному желанию. Приказываю с ним хорошо обращаться и немедленно накормить его в сборном пункте. Мы хотим вам помочь и вас освободить. Не проливайте зря свою кровь. Бейте комиссаров и жидов, где попало, не исполняйте их приказаний». (И здесь и дальше орфография подлинников).

Вот что ожидало то мирное население, которому в листовке за подписью «командующий германскими войсками» сообщалось, что «германская армия ведет войну не против вас, а только против Красной армии. Вам она несет освобождение от гнета большевиков, мир и улучшение вашего хозяйственного порядка. То есть постепенное ликвидирование колхозов. Но для этого необходимо, чтобы вы не помогали советской власти против нас. Не бойтесь больше советской власти, ее дни сочтены и вы никогда не попадете больше в ее руки. Прогоните и бейте ваших комиссаров, которые хотят вас поднять на партизанскую войну против нас, и не исполняйте их сумасшедших распоряжений».

Да, да, именно это — «район до Урала» — огромное белорусское, русское, украинское гетто, контролируемое германской администрацией, — вот что ожидало бы всех нас, если бы мы в 1941 году, захлебываясь кровью, совершая бездну ошибок и на ходу учась воевать, не выполнили бы «сумасшедших распоряжений» советской власти, в общем-то, сводившихся к тому, что лучше умереть стоя, чем жить на коленях.

Когда теперь некоторые немецкие генералы в своих сочинениях сетуют (проигравшие войну генералы вообще любят заниматься сетованиями, это для них нечто вроде вязания на спицах) на то, что во время русской кампании имело место излишне жестокое обращение с населением и военнопленными, то эти сетования не так уж дорого стоят.

За ними, как правило, стоят не столько доводы запоздалой гуманности, сколько соображения тактического порядка. Излишне жестокое обращение с населением и военнопленными, как выяснилось, не запугало, а ожесточило противника и в чисто военном отношении невыгодно отразилось на действиях германской армии на Восточном фронте.

Немецкие генералы сетуют на содержавшийся в июльской речи Сталина призыв воевать не на жизнь, а на смерть, что «этот призыв — и отчасти здесь были виноваты сами немцы — нашел отклик в сердцах людей».

Они, видимо, склонны думать, что излишняя жестокость, проявленная на Восточном фронте, была преждевременной, тактически и психологически невыгодной в разгар войны, ее не следовало проявлять в таких крайних формах, во всяком случае до тех пор, пока действительно не будет бесповоротно занят весь «район до Урала».

Гитлер в 1941 году не намерен был считаться с этими несущественными в его глазах тактическими и психологическими просчетами. Его занимали великие стратегические цели войны: на первое время — захват всего «восточного пространства» до Урала.

И когда некоторые его генералы, в начале войны преследовавшие, в сущности, те же, что и он, только несколько более ограниченные, более разумно и последовательно спланированные цели, увидев, что дело плохо, попробовали отречься от него, то все-таки не они ему, а он им свернул шею.

И сделал это с помощью других своих генералов, а точнее — большинства других своих генералов, которые в противоположность некоторым его генералам, или, точнее, меньшинству его генералов, разделяли его цели до конца и в полном объеме.

В качестве иллюстрации к сказанному мне хочется привести несколько выдержек из одного документа, попавшего мне на глаза в связи с совсем другой темой.

Седьмого марта 1945 года, ровно за два месяца до конца войны, в Померании сдался в плен командир немецкой пехотной дивизии Вилли Райтер, старый профессиональный германский военный, генерал-лейтенант вермахта («Родился в 1894 году в Баварии. Женат, имеет двух дочерей, католик, профессиональный военный-артиллерист, отец — майор в отставке. На военную службу вступил добровольно в 1913 году. Домашний адрес: Ютеборг, Кайзер Вильгельмштрассе, дом 11»).

Вот что сказал на допросе 10 марта этот генерал вермахта о своих взглядах на германскую армию и на национал-социализм:

«Я несколько раз встречался с Гиммлером и знаю его как порядочного и корректного человека. Он очень отзывчив к нуждам армии, знает солдат, заботится о них. Он, несомненно, любит власть и стремится к ней, но это я не ставлю ему в минус. Назначение Гиммлера командующим группой армий „Висла“ должно символизировать непреклонную волю к сопротивлению. То, что он не имеет военного образования, — не беда. Тут решает воля. Эсэсовские генералы в массе своей обладают, по моему мнению, большой волей и большой личной храбростью. Большей волей и личной храбростью, чем тоже в массе своей — армейские. Это искупает отсутствие у них подлинной военной школы и недостаток военного образования. Они легче находят путь к сердцу солдата. Я отдаю себе отчет, что все это ведет к поглощению армии войсками СС. Но считаю, что это соответствует духу национал-социалистической революции и идет на благо военной мощи Германии. Перспектива поражения Германии меня ужасает. Я верю, что после этого Германия перестанет существовать. Кроме того, Германия лишится нацистской системы управления, а это, я считаю, будет для нее большим несчастьем. Это наиболее подходящая для немецкого народа система, выражающая его интересы. Основной заслугой этой системы является политика поддержания чистоты расы и вытекающее отсюда признание прав германской расы на господство… В том факте, что Вицлебен и его группа, с одной стороны, а Паулюс и его соратники — с другой, выступают против нацизма, я еще не вижу доказательства того, что существует противоречие между традициями немецкой армии и нацизмом. Сейчас традиции немецкой армии, видоизмененные в соответствии с духом времени, все больше и больше переходят к войскам СС. Я считаю это закономерным».