Василь Быков: Книги и судьба - Зина Гимпелевич

ЗГ: Он себя вел как начальник сталинской закваски?

ВБ: Да, и причем самого низкого пошиба: во-первых, он окружил себя стукачами. Во-вторых, являясь одним из высших военных чинов и общепризнанным героем войны, он обращался с боевыми офицерами, подлинными героями, чудом выжившими в этом кровавом аду, как с грязью. Дайте-ка, я расскажу только один из случаев, свидетелем которого я был. Каждую осень офицеры армии должны были проходить так называемую аттестацию. Эта аттестация начиналась с физических упражнений на гимнастических снарядах. Ну вот, представьте себе, что всех офицеров нашего отделения вывели в поле и дали команду прыгать через «козла». Это была осень 1946 года, многим офицерам было уже за пятьдесят, большинство из них перенесли ранения. Они мечтали о демобилизации и не были физически подготовлены к таким прыжкам. Жуков был особенно жесток к тем, кто имел высокие награды и ранения, и унижал каждого из них лично оскорбительными словами. Жуков принуждал их прыгать снова и снова, сопровождая команды окриками и отборными ругательствами. Он матерился хуже босяка, оскорбляя порядочных людей, ослабевших от постоянного недоедания. И это только один случай — типичный, впрочем… Жуков, как и другие генералы Советской армии, не унаследовал ничего из морального кодекса офицера армии дореволюционной России. Советские командиры никогда даже не пытались относиться к солдатам по-человечески. Они предпочитали действовать методами страха и запугивания. Витя Астафьев[452] проанализировал и описал истинный характер Жукова в своих произведениях. За это он был объявлен «предателем великой русской нации».

ЗГ: Хотелось бы знать, кем? Путинцами-распутинцами?

ВБ: Да, ими… Я люблю и глубоко уважаю его: Витя пишет правду. Я восхищаюсь его мужеством, я всегда буду вспоминать, как он защищал Белорусский народный фронт и меня лично.

ЗГ: Что это за история — я не знаю.

ВБ: Помните случай с «Дзядами»[453] в 1988-м? Это было культурное мероприятие, организованное Белорусским народным фронтом. Мирных демонстрантов, которые несли лозунги о культурном наследии белорусов, милиция встретила слезоточивым газом и дубинками. Это нападение на людей было организовано Соколовым, первым секретарем ЦК КПБ в то время.

ЗГ: Я помню этот случай. Вы были на этом шествии?

ВБ: Нет, к сожалению. Я был за границей, но как член Белорусского народного фронта был хорошо информирован обо всем происходящем и позже написал в «Огонек»[454] об этом бесчинстве и о том, как белорусское правительство нарушает права своего народа. Впрочем, наши боссы доложили своим боссам в Москве — и, конечно, Горбачеву, — что в Минске имела место попытка мятежа. Я был вызван на брифинг в Кремль, не имея представления, по какому поводу меня вызывают. В зале находилось около ста пятидесяти человек: были представители интеллигенции из всех республик, среди них несколько писателей. В назначенное время Горбачев и все члены Политбюро появились в зале и заняли места на сцене, приготовленные для них заранее. Все замолчали, никто не понимал, зачем нас собрали. Горбачев начал свою речь на тему перестройки и развивал ее довольно долго: говорить-то он умеет, этого у него не отнять. Вдруг он без всякого перехода повернулся ко мне и сказал: «Василь Быков, вы лучше объясните нам, что там случилось в Минске и почему». Я был застигнут врасплох. Я знал, что Горбачев интересуется не официальной версией событий — лидеры компартии и КГБ Беларуси уже доложили ему обо всем. Поэтому я встал и рассказал о том, как тысячи невинных людей стали жертвами правительства Беларуси. О, Горбачев — это мастер манипуляций! Он выслушал меня, не показывая ни сочувствия к людям, ни осуждения действий властей, и суммировал: «Я не могу понять, как героический белорусский народ мог выступить против своего собственного, демократически избранного правительства…» Я был ошарашен этой фразой и молча сел на свое место. Витя Астафьев, который сидел где-то сзади и с которым у меня не было возможности перекинуться словом, вышел вперед и с жаром начал говорить о советских методах подавления людей, перечислив последние факты на примерах того, что происходило в России и в Белоруссии. Он открыто выявил массу случаев, когда власти попросту лгали, и говорил о жестокости советской милиции. Он был смел и убедителен в своей речи. Астафьев так горячо говорил о белорусах, что у меня слезы выступили на глазах. А большие начальники остались совершенно равнодушны. Сидели с пустыми лицами и делали какие-то пометки для себя…

* * *

ЗГ: Мы уже говорили, что страх — важный психологический фактор в жизни любого человека. В мирное время, а уж в военное — что говорить. Все написанное о войне, что в документальной, что в художественной литературе, так или иначе затрагивает тему страха. На ваш взгляд — кто из современных писателей исследовал эту тему глубже и сильнее других в художественном плане?

ВБ: Если вы имеете в виду «военных» писателей, то трудно выделить одного «самого мощного». У всех писателей оказалось достаточно таланта, чтобы искренне и со знанием дела подойти к этой тематике. Думаю, ответ на ваш вопрос во многом зависит от литературного вкуса. Лично мне нравятся Некрасов[455], Бондарев[456], Бакланов[457] больше других. Отмечу также роман «Московская улица» Бориса Ямпольского[458]. Он был очень хорошим русским писателем из Крыма, но не очень известным, к сожалению. Его «Московская улица» — превосходное литературное исследование темы страха.

ЗГ: Василь Владимирович, вы пришли в литературу накануне двадцатого съезда партии. Это был период некоторой либерализации, ведь так? И когда возникло понятие «лейтенантская проза», критика тут же записала ваши произведения в этот разряд. Но «лейтенантской прозе», насколько я понимаю, приходилось еще как бороться за свое право на существование. Так вот, кто из «братьев по оружию» вам ближе всего по духу?

ВБ: Нас была целая группа — тех, кто работал в жанре военной прозы, — группа людей моего поколения: Бакланов, Бондарев, Астафьев, Васильев[459], Курочкин[460], Даниил Гранин[461] и многие другие. Несмотря на то, что мы естественным образом отличались друг от друга, профессиональное единодушие между нами присутствовало всегда, особенно вначале. Эта близость была, без сомнения, условной, и она основывалась на двух ключевых моментах: мы принадлежали к одной возрастной группе и нас объединяло общее военное прошлое. Это отличало нас от авторов, принадлежащих к более раннему поколению, очень даровитых писателей, таких как Бек[462] или Казакевич[463].

К этому отряду единомышленников следует добавить еще близких нам по духу литературоведов. Среди москвичей это был прежде всего Лазарь Лазарев[464] и, конечно, наш белорусский писатель и критик Алесь Адамович. Наше литературное братство просуществовало некоторое время, но в 80-х годах оно постепенно распалось. Некоторые, к сожалению, умерли, другие замолчали. У некоторых отношения постепенно разладились. Лично я до сих пор чувствую внутреннюю близость ко многим из них, в частности к Виктору Астафьеву, который продолжает создавать прекрасные произведения там у себя, в Красноярске. Продолжается и наша дружба с Баклановым, хотя он уже отошел от нашей прежней общей военной темы.

ЗГ: Но зато стал редактором одного из лучших российских журналов — «Знамя».

ВБ: Да… То есть уже нет — он добровольно ушел с этого поста, освободив дорогу более молодым, и сосредоточился на своей прозе… Хотя с Юрием Бондаревым мы в политическом плане находимся по разную сторону баррикад, я продолжаю считать его исключительно хорошим русским писателем. Я высоко ценю и искренне люблю все работы Даниила Гранина…

ЗГ: Василь Владимирович, эти люди были близки вам по роду вашей литературной деятельности. Живопись вам тоже небезразлична — еще со времен вашей юности. А каковы ваши вкусы в других видах искусства, скажем, в музыке?

ВБ: О, музыка… Во-первых, я должен сказать, что, хотя физически я еще не совсем глух, в музыкальном плане я не только абсолютно глух, но и вдобавок плохо образован. Мое знание и понимание музыки весьма скромное, хотя одним из лучших моих друзей в Беларуси до его самых последних дней был белорусский композитор Глебов[465]. Вы о нем слышали?

ЗГ: Конечно — он был частым гостем у нас в доме, когда я была ребенком. Еще я помню, что отчим высоко ценил талант Глебова. Правда, сильно сокрушался по поводу его алкоголизма. Он спился, или память меня подводит?