Нацизм на оккупированных территориях Советского Союза - Егор Николаевич Яковлев

заключается в том, что русские евреи являются друзьями большевизма (если не его носителями), что привело к краху 1918 года, контролю над прессой (и, таким образом, над общественным мнением) и партиями. Немецкий народ считает, что евреи спровоцировали нынешнюю мировую войну. Мы, антисемиты, годами предупреждали немецкий народ об этой опасности. Мы начали эмиграцию евреев из Германии. Типичный добродушный немец никогда не был за кровавую месть, но пропаганда и слова опьянили его. Несомненно, немецкий солдат, воюя, хочет оставаться порядочным человеком. Но в каждом порядочном человеке есть силы зла. В этой борьбе за жизнь и смерть своего народа у порядочного немца нет иного выбора, кроме как с хладнокровием управлять природными силами ненависти. Конечно, ликвидация женщин и детей – это преступление. Там, где его можно предотвратить, это необходимо делать. Но нельзя верить всему, что утверждает вражеская пропаганда, если знать всю ее ложь с 1914–1918 гг. При этом садизм отдельных людей отвратителен. Во всяком случае, моя совесть осталась чистой, потому что я всегда представлял человеческую линию, даже там, где я должен был ненавидеть» (с. 262–263) (выделено нами. – Е.М., А.Р.).

Уничижительное отношение Бах-Зелевского к противнику было изначально заложено представлением о непременном превосходстве арийской расы. Так, встретив колонну пленных красноармейцев в начале июля 1941 г., он с любопытством разглядывает их, замечая в дневнике: «Это было весьма поучительно, так как они представляли собой сплошное смешение рас»[299] (с. 136) (выделено нами. – Е.М., А.Р.). Тем с более возрастающим удивлением, начиная с первых же боев, он констатирует успехи и смелость со стороны противника: «Красная армия сражается отчасти героически» (с. 135), «Большевистские офицеры героически сражались в бою» (с. 140), «Большевик действует очень умело» (с. 177), «Следует отметить прекрасное руководство противника, который умело вывозил своих раненых во время сильных обстрелов на бесчисленных телегах» (с. 202).

Но если отвагу русских воинов Бах-Зелевский мог бы, например, объяснить обещанными им Сталиным жестокими мерами, то нежелание идти на контакт с немцами, а тем более сдаваться им в плен было для него непостижимо. «Страх делает непонятным их ожесточенное сопротивление. Большевистское мировоззрение нельзя объяснить только пропагандистской работой. Коммунисты, вероятно, убеждены в своей мировой миссии» (с. 135) (выделено нами. – Е.М., А.Р.). Более того, Бах-Зелевский забывает спросить себя, откуда же у «дикарей» взялось знание немецкой истории, языка и литературы: «Когда в ходе боев за крепость часть оборонительных сооружений и подземных ходов были похоронены огнем артиллерии и бомбами, наши солдаты кричали в казематы: „Поднимайтесь“. Однако русские смело отвечали по-немецки[300] то, что в свое время сказал Гетц фон Берлихинген[301]» (с. 136). Необъяснимость происходящего бросала автора дневника из одной крайности в другую. В этом отношении многое могли бы прояснить оригинальные дневниковые записи начала войны, которых мы не имеем. Но даже из имеющегося текста видно, что хотя Бах-Зелевский и не сомневался в победе Германии, но достаточно быстро начинал признавать наличие отдельных проблем. 7 декабря 1941 г. датирована запись: «Да, большевики все еще сопротивляются, хотя наша пропаганда обосновывает это вескими причинами. Эта война снова может стать 30-летней, но окончательная победа будет нашей» (с. 166).

Неприятным открытием для Бах-Зелевского стало настроение местных жителей, отмеченное им в начале 1943 г.: «Русское население ожидает возвращения Красной Армии и, следовательно, большевистской системы. Умелая вражеская пропаганда в этом смысле обрабатывает, в первую очередь, националистические соединения. Эта пропаганда имеет частичный успех, в меньшей степени относящийся к большевистским настроениям. Первые случаи разложения произошли не с охранными полицейскими батальонами, а с иностранными частями сухопутных войск» (с. 274). На страницах дневника время от времени появляются красноречивые записи, подтверждающие вышесказанное: «8 украинцев из моего украинского батальона в Долгом с вооружением перешли на сторону партизан» (с. 204); «сегодня снова был черный день, так как русские из батальона Родионова… перешли к партизанам, взяв с собой 7 пулеметов… а все немцы убиты» (с. 255); «”Дружина”, взбунтовавшись, перебежала к бандам» (с. 300). Начав к 1943 г. осознавать, что проблемы эти не случайны, Бах-Зелевский пытался побудить высшее командование разобраться в сложившейся ситуации, отбросив некоторые привычные идеологические суждения.

* * *

Вопреки авторам военных мемуаров и дневников, которые, подобно посетителям туземной деревни на Всемирной промышленной выставке в Париже 1867 г., с неискоренимым любопытством рассматривали и описывали в ходе войны с СССР необычную природу, быт советских людей, их язык и проч. (Мягкова, 2019: 203–222), Бах-Зелевский почти не занимался этнографическими наблюдениями. Его задача была не познать и понять противника, а подчинить и (или) истребить его.

В отличие от многих немецких военных мемуаристов, уделявших внимание климату России, о погоде Бах-Зелевский пишет только тогда, когда она, с точки зрения немца, либо устраивает неприятные сюрпризы: «В ночь с 6 на 7 мая в Смоленске выпал снег, как зимой» (с. 201); «cо вчерашнего дня в Минске минус 16 градусов, а в Смоленске лежит снег» (с. 249), либо мешает воплощению намеченных планов: «После сильного дождя дороги превратились в нечто невероятное, так что по ним совсем невозможно проехать. Автомобиль постоянно застревал в грязи» (с. 161). Лишь изредка сомнения и разочарования настраивают автора дневника на философское созерцание природы: «Длинные восточные вечера угнетают. В этой колоссальной славянской 100-миллионной массе они могут вызвать определенную меланхолию. Я чувствую это на себе. Или же это политические сомнения?» (с. 157)

Устраивая себе комфортный быт в больших городах, Бах-Зелевский не интересовался буднями простых людей, устройством крестьянской избы или назначением валенок и тулупов. В редких случаях, когда обстоятельства сводили его один на один с грубым «жильем дикаря», он оставлял в дневнике раздражительные заметки: «Я жил… в партийном доме, деревянном строении под старыми дубами, рядом с ручьем, где неустанно гоготали дикие утки» (с. 155); «Из-за опасности подцепить вши (sic!) спать мне пришлось не на кровати русского крестьянина, а на короткой деревянной скамье» (с. 174); «Ночью заснуть не удалось, так как какой-то идиот сделал 20 выстрелов из пистолета» (с. 192).

Разрушения, приносимые войной, его мало трогают: «Гляжу из окна моей старой квартиры в Смоленске. После падения сбитого русского самолета здесь виднеются руины, трубы дымоходов и снежный пейзаж» (с. 199), а иногда даже развлекают, подобно фейерверку: «Я пролетал над горящими партизанскими деревнями. Мне скорее захотелось приступить к работе… Во время приземления в Могилеве перед моим взором предстала потрясающая картина с сотнями разрушенных деревянных домов» (с. 199–200).

Заключая, что «жизнь на Востоке примитивная» (с. 199), Бах-Зелевский с подлинным удовлетворением приводит в дневнике письмо одной из русских девушек (от 20 июня 1942 г.)