Бездна смотрит на тебя - Надежда Лиманская

— Погоди, Вадим! — Сделав глоток, вернула чашку назад. — История личности! Думаешь, всё же, «это» отсюда? Как-то связано?

— Ничего я не думаю! Признаться, не вижу связи! — Демонстративно зевнул. — Я хочу спать! Ты просила отыскать материалы, исторические документы, я нашёл. Мне посоветовали книгу одного автора. Я сделал выписки. Кстати, она основана на докладных записках КГБ прокуратуры СССР. Делай с этим, — кивнул на разложенные листы, — что хочешь! Да, ещё! — спохватился. — Любопытные вещи я нашёл! Для общего, так сказать, развития. Нет, ты послушай! «… В результате своей борьбы они получили, добились» и так далее. — Отложил несколько листов. — Вот интересно! «Но это не означало, что «целинно — новостроечный синдром» изжил себя! К началу шестидесятых годов о подобных конфликтах уже не прочтёшь. Этот синдром принял другие формы, трансформировался. Ведь большая часть этой молодёжи росла в годы сталинского террора, воспитывалась в детдомах, ФЗУ, некоторые успели побывать в лагерях и колониях. Именно свой полукриминальный жизненный опыт они привнесли в жизнь и быт новостроечных городков в Казахстане, Сибири и на Дальнем Востоке, а через строй и оргнабор — в Советскую Армию…».

— Вон как! — воскликнула Саломея, вскочив. Сон как рукой сняло. — Кемеровская стачка! Детские дома, колония… Детская колония! Как же я сразу не догадалась! Ты на это намекаешь?

— Моля! — Взмолился Вадик. — Ну, допустим! Намекаю! — Стал убирать бумагу, не глядя на нумерацию страниц. — На сегодня — всё! Я — спать!

Россия. Сибирь. 1949 год.

Она снова в поезде. Подальше от того места. Плохие люди не поняли её. Ей казалось, — всё из-за продуктов, которых не хватало. Всем хотелось есть. У них были свои дети. До неё не было никому дела. Нашёлся дяденька, пожалел. Отпустил тогда ночью, дал на дорогу горбушку хлеба, две мёрзлые варёные картофелины, показал короткий путь на железнодорожную станцию. Сколько было за два последних года таких вот поездов, станций.

— Идём, — обратилась к ней тощая проводница с грустным лицом, — чаю выпьешь, согреешься! Расскажешь о себе. Много вас таких кругом!

Лучше бы она промолчала! Услышав «таких», Валентина опустила глаза, что-то кольнуло внутри. Осколок льда всколыхнулся. Холод, как ей казалось, стал пробираться всё выше, — туда, где рот, нос, глаза. Выше, глубже, — в самую середину головы. Плакать не хотелось. Слёзы испарились. Она исподлобья взглянула на женщину. Болезненного вида, плохо одета, — у Валентины не вызвала ни малейшей жалости. Но детский, нежный голосок произнёс в ответ:

— Спасибо, тётенька! Вы очень добры!

Та взглянула в широко распахнутые, казалось, наивные синие глаза. Девочка открыто улыбнулась в ответ. Проводница отметила про себя: черты лица незнакомой девочки говорили о хорошем, благородном происхождении. Вслух произнесла:

— Видать, тебя хорошо воспитала мать!

Про мать не надо было вообще…

Напившуюся чаю с баранками, проводницу потянуло в сон. Она взглянула на маленькие ручные часики с мутным стеклом.

— О-о! Конечная станция через два часа! Посплю немного! И ты, Валюша, давай на верхнюю полку! Замёрзнешь, — возьми одеяла там же! Проверки уже не будет!

«Часики, пожалуй, можно на хлеб поменять! Ещё останется!». Оглядела купе, глаза непроизвольно искали… Что-нибудь тяжёлое… Ещё раз взглянула на спящую проводницу. Проснулась, когда состав сильно дёрнуло, под вагоном раздался скрип. Всё умолкло. Тишина. Валентина посмотрела в окно. Станция. Конечная. Заглянула на нижнюю полку. Лунный свет пробежал по тёмной мерцающей лужице возле головы проводницы. Состав ещё раз дёрнуло. Валя поднесла к глазам часики, посмотрела на циферблат. С ума сойти, два часа ехала с мёртвой тётенькой. Ей был знаком сладковатый запах крови, но из-за холода в купе не пахло. Пора выбираться.

Ночь провела на вокзале. Ей не надо было ничего просить. Ни у кого! Её вид, трогательный и печальный, синие большие глаза на бледном, точёном, правильных черт лице, — тронули бы любого, кого угодно, будь у него даже вместо сердца, камень.

Утром оказалась на рынке. Было людно. Народ что-то выменивал, продавал, крал. То и дело пробегали какие-то типы. Глаза выдавали их. Настороженные, злые, шныряли по рядам, ощупывая, вырывая из толпы более-менее хорошо одетых и сытых. Она видела, как неслышно типы подбирались к тем, — один отвлекал, другой виртуозно очищал или резал карманы.

Она тоже бродила, чего-то искала, ждала. Внезапно её окликнула женщина. Протянула горячий пирожок. Посмотрела в лицо.

— Сирота? Что — ли?

Она отвернулась. И тут встретила взгляд того, кто отвлекал жертву.

Солнце садилось. Рынок обезлюдел. Осталось немного, — десятка два торгующих. Среди них, — мужчина, среднего роста, на костылях со звездой героя на лацкане.

Неожиданно к нему подбежали трое мужчин. Сбили. Тот упал. Один из них, что был одет лучше, сорвал звезду. Двое других принялись избивать.

— Хватит! — крикнул, что сорвал звезду. — Живой? Бедолага безногий? — наклонился к инвалиду. — Больше всех надо? Есть ещё желание правду-матку искать?

Мужчина не ответил, сплюнул кровь на снег. Приподнялся на локтях:

— Всяких на войне повидал! А ты, — вытер лицо пятернёй, — ты хуже фашиста! — Плюнул тому в лицо. Мужчина хотел ударить инвалида в лицо. Раздумал. Что — то, сдержало. Повернул свирепое, но красивое, бледное лицо к Валентине. Та стояла в двух метрах. Внимательно смотрела на происходящее.

— А ты, малявка? Ты чё здесь?

— Дяденька! Дай хлебушка! Кушать хочется!

Бандит подошёл к ней, что-то прочитал в лице. Хохотнул.

— Кушать, говоришь? А ну, пойдём!

Мужчина шёл впереди, Валя следом, за ней — двое других. Шли дворами. В темноте ничего не различить. Дом на самой окраине. Вошли внутрь. Натоплено, чисто. Пахнет домом, едой, мамой. Хотелось расплакаться. Горько — горько. Мама!

Бандиты сели за стол. Тот, что её позвал, разделся, развалился.

— Хлебушка, говоришь? Хлебушек заработать надо!

Подошёл к ней.

— А ну, разденься! Да не бойся, не обижу!

Остальные ехидно заржали.

— Худая, маленькая! Как раз! А лет сколько, синеокая?

— Четырнадцать! Валентиной звать!

— Валька, значит! — оскалился самый противный из бандитов. — Уж больно худа для…

— Заткнись! — сунул руку в карман тот, что взял с собой. — Кто пальцем тронет, — убью!

Повернулся к ней. — Девка ты, я вижу непростая! Сирота? Из «бывших»? Детдомовская?

Родители кто? Можешь не отвечать! Сразу видно, — отпрыск политических?

Поймал её голодный взгляд, устремлённый на стол. Девочке стало плохо. Каруселью закружились тарелки с творогом, резаным окороком, глазуньей на сале. Стала терять сознание, упала. Внезапно сильные руки подхватили, куда-то понесли. Провалилась во что-то тёплое, мягкое.

Пришла в себя в горе мягких больших подушек, которые приятно пахли морозной свежестью. Металлическая кровать. Перегородка. Нечаянно услышала отрывок разговора. Тот, что заступился, — его голос толковал: — … Просится переночевать…

— А пустют?

— Ты лицо её видел? — не отвечая, огрызнулся знакомый голос. — Так что, Пилюха, видать нам и впрямь, клад привалил!

— Ну и голова ты, Захар! И делать-то ничего не надо! — хохотнул. — Заходи! Бери! Ой, славно!

Прошло несколько минут:

— Очнулась? Синеокая?

На табуретку, рядом с кроватью, Захар поставил выщербленную тарелку с творогом. В облаке сметаны, — размоченный влагой сахар. Ещё её ждала целая тушка домашней, отварной курицы.

— На, вот! Поешь! А там, — за работу!

Пригляделся.

— Всё слышала? Тем лучше!

Присел на краешек кровати.

— И что в тебе такого? Вроде глянешь, — девка, как девка! А глаза?

Смотрел, как ела. Не жадно, аккуратно прожёвывая. «Соплячка, но, видать, из интеллигентных». Девочка бесстрашно поглядывала в ответ.

— Ты, Валентина, случаем уже не…

Она закрыла рот, полный еды, с замиранием слушала дальше.

— Ты убивала раньше?

— Откуда знаете? — ощетинилась, словно волчонок.

Громко рассмеялся в ответ: — Глаза у тебя! Смотришь так, как десять моих ребят, когда…

— Идут на дело?

Захар хлопнул себя по колену и снова засмеялся.

— Эх! Жаль, что мала! А то замуж взял бы! Пойдёшь за меня?

Улыбаясь, навис над ней, приблизил лицо. Она замерла. Чистое, белое. Прямой нос, зачёсанные назад густые тёмные волосы. Заступился, накормил. Рот улыбался, показывая ровные белые зубы, красивые серые глаза сверлили жёстко и холодно. А сам весь такой…

— Пошла бы! Хоть на край света!

Улыбка сошла с лица. Внезапно расхотелось смеяться. Встал, слегка отпрянул. Большие синие глаза уставились, не моргая. Там, за перегородкой в полутьме, — уже не были синими. Два тёмных, нет, чёрных круга… Закружились. Образуя одну тёмную бесконечную пропасть… Слились, образуя чёрную воронку. Бездна. Живая. Вновь смотрела на него…